Тысячу блокпостов тому назад...День пятый.
ПРОВЕРКИ НА ДОРОГАХ
У нас давно собирается фотоколлекция мостов Зоны.
Мост на Попасную – украшение коллекции.
Мост на Попасную – неприятный для прохождения, все знают. Всё кажется, что вогнутые бетонные балки, наспех проложенные по взорванному мосту, треснут именно в момент твоего прохода.
…………………….»Поднял он голову от карты и уставился в окно. И я тоже уставился в окно. Стёкла в наших окнах толстые, свинцовые, а за стёклами — Зона-матушка, вот она, рукой подать, вся как на ладони с тринадцатого этажа… Так вот посмотришь на неё — земля как земля. Солнце на неё как на всю остальную землю светит, и ничего вроде бы на ней не изменилось, всё вроде бы как тринадцать лет назад. Папаша, покойник, посмотрел бы и ничего бы особенного не заметил, разве что спросил бы: чего это завод не дымит, забастовка, что ли?.. Жёлтая порода конусами, кауперы на солнышке отсвечивают, рельсы, рельсы, рельсы, на рельсах паровозик с платформами… Индустриальный пейзаж, одним словом. Только людей нет. Ни живых, ни мёртвых. Вон и гараж виден: длинная серая кишка, ворота нараспашку, а на асфальтовой площадке грузовики стоят. Тринадцать лет стоят, и ничего им не делается. Упаси бог между двумя машинами сунуться, их надо стороной обходить… Там одна трещина есть в асфальте, если только с тех пор колючкой не заросла…»
(Стругацкие, «Пикник на обочине»)…………………………..
Мы шли от нулевых.
На нулевых было тихо. Ветер шумел на нулевых, ветер.
На Попасной всегда ветер.
Этот автомобиль лежал на обочине – ровно лёг на крышу, колёса смотрели в небо.
- Останови! – крикнула я сопровождающим в первом автомобиле.
Первый автомобиль остановился, начал сдавать. Вжик позади уже стоял, из него выскакивали Санди, Рита, Катя.
Раненые были в кювете. Один терзал телефон, отмахивался окровавленной головой от желающих перевязать. Второй лежал вспоротым животом кверху.
Кишки быстро пересыхают. Теперь я это знаю не только в теории.
Санди терзала чемоданы – обмотать чем-то, я набирала телефонные номера, Катя бежала с водой в руках и ненужными аптечками. Кто-то бежал с налбуфином, раскрывая шприц на бегу.
- Колесо лопнуло. – говорил кто-то.
Колесо колесом, но слой выбитого стекла предательски поблёскивал на противоположной стороне дороги.
- Поливать водой! – кричал мне телефон. – Замотать чем-то и всё время смачивать водой.
- Машина выезжает! – отрывисто звучало в другом номере.
- Не довезём на этой колымаге. – кричал врач, выскочивший из подъехавшей, разваливавшейся армейской Скорой.
- Вертолёт, вертолёт… - шептала я в ожидании ответа от заветных номеров в телефоне.
Номера молчали.
… мы мчались за Скорой. Мы были рядом, пока ехал врач, следовательно, мы должны были приехать вместе с ним. Может, мы расскажем что-то нужное. Может, мы сможем помочь, если эта колымага впереди рассыпется.
- А удостоверения волонт… - лениво начал боец на блокпосте.
- Мы за Скорой, кой чёрт тебе удостоверения! – крикнула Ритка выворачивая руль.
…………………»– Прощенья просим, благородный дон,– скороговоркой говорил он.– Обознались. Ошибочка произошла. Дело государственное, ошибочки всегда возможны. Ребята малость подпили, горят рвением…– Он стал отъезжать боком.– Сами понимаете, время тяжелое… Ловим беглых грамотеев. Нежелательно бы нам, чтобы жалобы у вас были, благородный дон…
Румата повернулся к нему спиной.
– Благородному дону счастливого пути! – с облегчением сказал вслед штурмовик.»
(Стругацкие, «Трудно быть богом»)………………….
Хлопнуло колесо.
- Фигня, идём на спущенном. – приказала я.
- Стреляли, что ли? – спросила Санди.
- Да нет, это мы там ещё пробили скорее всего. А может и стреляли. Идиоты. Скорой не видят?
Я не знала, кто он. Никто из нас не знал его. Это потом выяснилось – и имя, и звание. Потом оказалось, что мы даже могли встречаться. Мы помогали этому подразделению. А кому мы не помогали?
Потом оказалось, что вертолёт, вызванный только на второй день, опоздал.
Но сейчас было важно одно – довезут, нет?
… - Знаешь, там было не всё просто с этой аварией.
- Не знаю. Я просто помню о том стекле на другой стороне дороги.
- Там была новенькая Скорая. Но её выделили под перевозку важных жоп.
- Почему? Ну почему?
- Ну, как же. У нас же перемирие. Зачем нам реанимобили?
- И где сейчас эта новенькая Скорая?
- Сейчас-то её отдали медикам… Напугались все. Да толку…
- И молчат. Молчат об этой смерти, как и не было её. Даже в новостях не сказали. А это же не рядовой…
- Боятся. Они сейчас всего боятся. А больше всего боятся командиры. И чем выше командир, тем больше он боится.
- Тогда представляешь как боятся в Генштабе? – смеюсь.
………………»А ведь они тоже боятся, думал он, снова усаживаясь в «пежо». Боятся, высоколобые… Да так и должно быть. Они должны бояться даже больше, чем все мы, простые обыватели, вместе взятые. Ведь мы просто ничего не понимаем, а они по крайней мере понимают, до какой степени ничего не понимают. Смотрят в эту бездонную пропасть и знают, что неизбежно им туда спускаться, — сердце заходится, но спускаться надо, а как спускаться, что там на дне и, главное, можно ли будет потом выбраться?.. А мы, грешные, смотрим, так сказать, в другую сторону. Слушай, а может быть, так и надо? Пусть оно идёт всё своим чередом, а мы уж поживём как-нибудь. Правильно он сказал: самый героический поступок человечества это то, что оно выжило и намерено выжить дальше… «
(Стругацкие, «Пикник на обочине»)…………………..
- Всем пофиг… - говорит друг
- Почему мне не пофиг? Почему тебе не пофиг? Многим не пофиг. Почему им пофиг? – спрашиваю я.
- Единицы. Большинство просто устало от страха. и отключилось.
… - Чому мені не страшно? – спрашивала я тысячу блокпостов назад.
- Це погано. – отвечал мне Эндрю. – Ти мусиш боятись. Не бояться лише ідіоти.
Когда он вытащил меня из ада взрывов, когда я уже перевязала раненого водителя, когда мы сели на пол грязного первого этажа – в бомбоубежище не хватало места, мы садились так как говорил он, под стеночки, мы ждали второго залпа, а он размеренно говорил как начитывал, рассказывал, как падать, если мина попадёт в здание, объяснял, почему именно так, а не иначе, и этот размеренный голос успокаивал и возвращал колотящееся сердце в правильный ритм – я поняла, что боюсь. Я так боялась, как не боялась ещё ни разу в жизни. Ну, слава Богу – подумала я. Стало быть, я уже не идиотка.
- Ендрю, мені вже страшно. – улыбаясь сказала я.
- Ну слава Богу. – засмеялся он.
Тогда только начинались наши проверки на дорогах. И не удостоверения волонтёров, и не паспорта наши проверялись – а сами мы, наши сердца и души.
Тогда, когда только взлетали ̶п̶т̶и̶ц̶ы̶ ̶с̶м̶е̶л̶ы̶е̶,̶ ̶п̶т̶и̶ц̶ы̶ ̶г̶о̶р̶д̶ы̶е̶,̶ ̶н̶о̶ ̶т̶а̶к̶и̶е̶ ̶д̶о̶л̶б̶а̶н̶у̶т̶ы̶е̶ - тысячу блокпостов тому назад…
День четырнадцатый
НЕЖНОСТЬ К РЕВУЩЕМУ ЗВЕРЮ
Эта встреча должна была состояться давно. Но наши дороги, ведущие из пунктов А, В, С – всё не могли пересечься в неведомом каком-то пункте. И это странно, потому что Зона АТО – на самом деле не слишком обширная Зона.
И это странно, потому что в Зоне АТО обычно тесно от встреч, случайных и намеренных.
Вот мы в Сватово. Мы в госпитале, следим за разгрузкой, курим, разговариваем.
Я вспоминаю тот единственный раз, когда я приезжала к воротам этого госпиталя, год назад. Думаю о том, что вот у меня не было здесь знакомых, а теперь есть. Вон сколько врачей, фельдшеров и вообще…
Бегущий мимо фельдшер притормаживает, бросается к нам:
- А вы были на Попасной?
- Конечно, были, и не раз. – смеёмся мы.
- Нет, недавно, были же, были?
Лицо знакомое. Мы вспоминаем – ветер в Попасной, ветер, взорванный мост, вспоротый живот, раздолбанная Скорая армейцев, и мы несёмся следом.
Всё, мы свои. Ныряем в обьятия.
- А как он? – спрашивает парень.
- Он умер через два дня. – мрачнеем мы.
Тесная Зона, тесная. Частые встречи, нередкие смерти.
А эта встреча всё никак не могла состояться. И вот свободных несколько часов. Мы набираем номер.
- Отлично, нас встретят и проводят. Гоним до темноты. Это близко к фронту. – гоню я.
Я улыбаюсь. Я давно ждала эту встречу.
… - Вы сёстры? – встречают нас на блокпосте.
Здесь редко спрашивают удостоверения волонтёра. Здесь рядом фронт, здесь волонтёров знают не по удостоверениям. И обстановка на блокпостах другая, и отношение.
- Вы сёстры? – спрашивают у нас с улыбкой.
- Нет, это мои дочери. – отвечаю я.
Рита тоже записана в дочери. Гулять так гулять.
- Это к нам. – улыбаются парни возле раздолбанного атомобиля, очередного, дарёного волонтёрами, джипика.
Я вскакиваю в автомобиль. Мы все смущены. Парни не знают что говорить, я тоже. Они везут меня на встречу. Я эту встречу ждала давно. Кажется, ребята понимают, отчего я смущена. Понять бы мне…
Вжик бодро трусит следом, привычно соблюдая дистанцию.
- Как она? – спрашиваю.
- Ничего, нормальная. – смеются парни.
Мы подъезжаем. Нас встречают, знакомят с группой. Затем подводят меня к ней – и деликатно оставляют наедине.
- Ну, здравствуй. – я глажу её зелёный бок.
БТР «Диана-Ф.О.Н.Д.» - ну, здравствуй, что ли?..
Потом я ещё подойду, поговорим - сейчас пойду знакомиться с твоими мальчиками. Кстати, нашивки я рассмотрела. Знаешь, кажется, тебя отдали в неплохие руки.
Мне называют имена. Я спрашиваю о позывных. Не помню я имён, я помню позывные.
Ага, этот позывной помню особенно хорошо. Мы передавали ему сумку, набитую тактической медициной в Трёхизбенку. Он нас не знает. Там просто нужна была перевязка, были бои, много раненых. Мы узнали об этом – передали сумку. Какая разница, кто передал?
Особенно когда там бои, а это просто тактическая медицина.
Второй похож на одного знакомого шалопая. И я небрежно озвучиваю имя шалопая как пароль.
Все как-то мгновенно замирают.
- Ну да, вы точно на него похожи! – радуется Санди.
- На кого-кого? – удивлённо спрашивает парень, в свою очередь озвучивая позывной знакомого шалопая. – Вы его знаете?
- да кто ж его не знает. – тут мы смеёмся уже все вместе.
Шалопаев обычно знают все. Пароль принят.
- А вас я тоже где-то видела. – говорю я третьему.
- Вы были на двадцать девятом блокпосте. – улыбаясь, говорит он мне.
- Да. Я вас вспомнила. Мы шли на тридцать первый. – отвечаю я.
- А на двадцать девятом вы оставили часть группы. – вспоминает он.
Нельзя тогда было на тридцать первый волонтёрам. Только военным. Эндрю сказал, что это правильно. Может, и правильно. Но меня такая правильность не устраивала. Мне нужно было на тридцать первый. И я тут же придумала сто одну причину необходимости моего присутствия там.
Мне всегда хотелось на тридцать первый блокпост. И я всегда готова была придумать сто одну причину, чтобы попасть туда.
Я любила его. Просто, ни за что. Кто бы там ни стоял – я любила его.
Я и сейчас его люблю.
А Эндрю тогда поморщился досадливо, но взял меня с собой. И ещё двух бойцов.
Бойцы были суровые и молчаливые. Молчаливо-суровые были бойцы. Тогда я ещё не знала, как они умеют улыбаться. И как классно с ними вместе хохотать. Потом, когда мы уже стали друзьями, через сто пятьдесят блокпостов тому вперёд.
А пока что мы ехали на тридцать первый, и Эндрю негромко рассказывал всем нам, куда смотреть и на что обращать внимание.
- А якщо буде якась кака, то ви знаєте, що робити. – резюмировал он.
- А я не знаю. – сказала я. – Що мені робити, як буде кака, Ендрю?
- Стрибати з машини й падати, де стоїш. – грозно сказал Эндрю, а я в его грозность не поверила, я слышала улыбку в его голосе.
Эндрю, если бы ты был жив, я тут же набрала бы твой номер, чтобы рассказать тебе о этой встрече.
Впрочем, я и так тебе рассказываю. Ты слушай, Эндрю…
… мы свои.
Мы говорим с бойцами. Для этого мы ехали. А не только для того чтобы увидеть своими глазами малышку Ди, БТР, отремонтированный волонтёрами и названный именем нашего Ф.О.Н.Д.а – хоть в первую очередь для єтого, что мне лукавить…
Мы говорим о волонтёрских машинах, которые на днях решено отбирать у батальона – а вдруг ведь лишние?
И здесь мы говорим так, что если бы нас слышали чины, отдавшие приказ забирать лишние машины – повяли уши бы у чинов. как вяли они на тридцать первом блокпосте, где однажды рядовые окружили генералов из Генштаба и крыли тех матом так, что пригибали генералы плечи, погруженные в бронежилеты высоких классов, и опасливо-тревожно озирались телохранители, оценивая смыкающееся кольцо рядовых, и чуть не аплодировала от удовольствия я, случайно (намеренно!) оказавшаяся рядом.
Мы говорим о недостатках талановских берцев и неплохом качестве выданных спальников. О холодных куртках, отсутствии аптечек – и о войне.
И о войне…
- Они закончили войну. Они и нас хотели закончить.
- Но вас всё-таки вывели в Зону. Я рада этому. – говорю я.
- Чего нам это стоило… Теперь стоим здесь. Стоим и ничего не можем. Нельзя ничего. Всё, война закончена. Закончена, да?
- Но так не бывает. – говорю я. – Никому ещё не удавалось искусственно остановить войну. Смотрите, они ведь не выдерживают. Они открывают огонь. Локальные стычки усиливаются.
- Они-то не выдерживают. Но наши командиры выдерживают. Вчера у смежников два двухсотых. Но отвечать нельзя.
……………..»– Антон,– сказал дон Кондор.– Нас здесь двести пятьдесят на всей планете. Все держат себя в руках, и всем это очень трудно. Самые опытные живут здесь уже двадцать два года. Они прилетели сюда всего-навсего как наблюдатели. Им было запрещено вообще что бы то ни было предпринимать. Представь себе это на минуту: запрещено вообще. Они бы не имели права даже спасти Будаха. Даже если бы Будаха топтали ногами у них на глазах.
– Не надо говорить со мной, как с ребенком,– сказал Румата.
– Вы нетерпеливы, как ребенок,– объявил дон Кондор.– А надо быть очень терпеливым.
Румата горестно усмехнулся.
– А пока мы будем выжидать,– сказал он,– примериваться да нацеливаться, звери ежедневно, ежеминутно будут уничтожать людей.»
(Стругацкие, «Трудно быть Богом»)…………………………..
Мне больно это слышать.
Мне не было так больно даже во время боёв по всему фронту – растерянность в лицах тех, кто пришёл воевать. А вынужден терпеть и ждать.
Я возвращусь домой, и я зайду в фейсбук. Я прочту множество постов и журналистских доказательств того, что остановка в войне необходима.
Специально для меня повторят и споют хвалу мудрости величайшего из политиков – нашего Президента, остановившего ход войны.
Мне расскажут, как славно и спокойно в замершем этом перемирии.
Я буду слушать, кивать и даже соглашаться с доводами. Иногда я буду извиняться и отвечать на телефонные звонки. У меня, знаете ли, постоянные телефонные звонки. И есть привычка отвечать немедленно – потому что перезвонить потом может и не получиться. Я перезвоню – а человек окажется вне связи. А потом я узнаю, что он погиб. А я так и не успела ему ответить.
Знаете, мне было достаточно пары таких неотвеченных звонков, чтобы я всегда теперь хватала трубку и отвечала…
Я буду извиняться и говорить по телефону.
- Двухсотый? Сектор М? Боевой… - буду я спрашивать.
- Чем кроют? – буду я уточнять.
- Сектор В… Я поняла. А я его знала? – буду я мрачнеть.
И далее, положив трубку, я буду продолжать разговор:
- Так что вы там говорили о перемирии? Что это славно и спокойно? Говорите, говорите, я слушаю. Извините, там парочку ребят убили, пока мы разговариваем, но вы продолжайте о мудрости нашего Президента, продолжайте…
…………………….» Он вдруг встал и громко нараспев выкрикнул:
Велик и славен, словно вечность,
Король, чье имя – Благородство!
И отступила бесконечность,
И уступило первородство!
Король перестал жевать и тупо уставился на него. Гости втянули головы в плечи. Только дон Рэба улыбнулся и несколько раз беззвучно хлопнул в ладоши. Король выплюнул на скатерть кости и сказал:
– Бесконечность?.. Верно. Правильно, уступила… Хвалю. Можешь кушать.»
(Стругацкие, «Трудно быть Богом»)…………………………..
Мы прощаемся. Обнимаемся по нескольку раз. Меня просят передать привет одному известному шалопаю, и я обещаю передать.
Санди записала все заказы, вручила все передачи.
Я подхожу к вестнику двадцать девятого блокпоста, обнимаю его и говорю:
- Моя война не закончена. Сколько бы мне ни говорили о необходимости перемирия – я не поверю. Потому что мой тридцать первый блокпост не освобождён. И моё Дебальцево. И мой Донецк. А сама я их не смогу освободить. Так что тут одна надежда на вас. Освободите их для меня, пожалуйста. А потом разберёмся, чего у нас закончено, а чего не закончено.
- Хорошо. – кивает он мне серьёзно.
Последней я улыбаюсь одной престарелой, но бодренькой зелёной девочке.
- Я обещала называть тебя малютка Ди. – говорю я ей. – Ты тут, это… не скучай. И покажи им при случае, что у нас ничего не закончено. Пожалуйста…
Я полагаю, она меня услышала. А эти парни услышали точно.
И, кажется, я знаю, что отвечу тем, кто:
- прославляет мудрость нашего далекоглядного Президента
- радуется искусственному перемирию
- не хочет слышать о боях и смертях
- предлагает терпеливо обождать, пока придёт Америка и даст нам оружие….
Я отвечу так:
- Никому не удавалось остановить войну, если она не закончена. Никому не удавалось обмануть народ молчанием железного занавеса между фронтом и тылом. Никому не удавалось отсидеться на берегу реки, пока мимо проплывут трупы наших врагов. Мы рискуем тем, что можем привыкнуть не отвечать на удары. И страшнее всего то, что это состояние станет для нас нормальным. Не стоит прятать головы в песок – там может оказаться бетон. А это очень больно. Это может быть больнее, чем всё, что мы пережили за полтора года войны.
………………..»– Сущность человека,– неторопливо жуя, говорил Будах,– в удивительной способности привыкать ко всему. Нет в природе ничего такого, к чему бы человек не притерпелся. Ни лошадь, ни собака, ни мышь не обладают таким свойством. Вероятно, бог, создавая человека, догадывался, на какие муки его обрекает, и дал ему огромный запас сил и терпения. Затруднительно сказать, хорошо это или плохо. Не будь у человека такого терпения и выносливости, все добрые люди давно бы уже погибли, и на свете остались бы злые и бездушные. С другой стороны, привычка терпеть и приспосабливаться превращает людей в бессловесных скотов, кои ничем, кроме анатомии, от животных не отличаются и даже превосходят их в беззащитности. И каждый новый день порождает новый ужас зла и насилия…»
(Стругацкие, «Трудно быть Богом»)……………………
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Я хотела написать о буднях. Планировался скучный рассказ.
Легко писать о героизме, о ярких поступках на острие трусости и храбрости, верности и предательства. Легко писать о баррикадах, длань простирая, сиськи распахнув, подобно Свободе Делакруа.
О серых днях ожидания неизвестно чего, о тоске по борьбе во время навязанного перемирия писать сложно. Читать ещё сложнее.
Птицы смелые, птицы гордые, но такие долбанутые – наш хохочущий волонтёрский экипаж проехался здесь перед вами моим старанием. И хорошо, если вы не расслышали за нашим хохотом боли.
Боли, что съедает нас. Скоро два года, если считать от Майдана.
Полтора года, если считать от начала войны.
Тысячу блокпостов тому назад…
Я хотела написать о том, что нас научили бояться за эти полтора года и тысячу блокпостов. Нам слишком долго разъясняли, что мы не выстоим без помощи. Что враг, который идёт на нас, слишком силён для нас. И с ним, с этим врагом, возможно только договариваться. Воевать с ним невозможно.
И мы бы даже поверили - хотела я написать. Если бы не эти парни.
Нет, ребята. Этих бояться не научишь.
Эти слишком давно и хорошо знают, что никто не придёт и ничего не даст, пока мы не возьмём сами. И знания свои они взяли не из книг, а из жизни. Своей жизни и смерти друзей. Там, где жизнь равна ничему. Где смерть чаще чем дождь, а дождь реже чем миномётный обстрел.
Где уже ничему не удивляешься, ни странным встречам, ни памяти - и где друзья наши погибшие едут на своих сожжённых и разбитых машинах впереди нас, в свете наших фар, защищая и предупреждая - как эти бабочки. Зимние бабочки под Славянском, увиденные мною впервые
тысячу блокпостов тому назад...
Тысячи слов сказано о необходимости оставаться на фронте людьми. Но не менее важно - помнить, с чего все началось и кто виноват.
В девяносто первом году прошлого века - на волне необоснованного оптимизма русские - вместе с украинцами проголосовали за независимую Украину. Украинцы - публично давали обещание, что русские будут жить лучше чем в России, а Россия навсегда останется братской, родной страной. Спустя двадцать четыре года - все до единого обещания нарушены.
Страшно не то что происходит сейчас. Страшно - смириться и жить в чужой тебе стране. И знать. что она навсегда останется тебе чужой. Потому что ее так построили. А внук Героя Советского Союза - станет бандеровцем.
Крымчане не смирились. Дончане не смирились.
Первопричина этой войны - в нарушении украинцами всех обещаний, которые они давали. В две тысячи четвертом был шанс - упустили. В 2014 был шанс - теперь понятно, что и его упустили? Так что, третий шанс давать? Сколько можно?
Донбасс - это не Украина. Луганск - это не Украина. Харьков - это не Украина. Одесса - это не Украина. За Днепром - Украины нет!
Война - идет именно за это. И будет идти.
У вас был шанс выполнить обещания. Вы - не выполнили. Вот и всё.
Слава России!
(с)