В чем же проявлялась стратегическая русофобия коммунистической власти?
Во-первых, в перекачке экономических, финансовых и людских ресурсов из великорусского ядра на национальную периферию.
Был взят директивный курс приоритетного развития национальных окраин и отсталых регионов за счет более развитых, в первую очередь великорусских и украинских. «На протяжении всех 20-х годов для национальных регионов был характерен более высокий удельный вес нового строительства, чем в целом по Союзу.
Если в первую пятилетку (1928–1932 годы) капиталовложения в новое строительство по отношению ко всей сумме капиталовложений в промышленность
составили по СССР в целом 42,4 %,
то по республикам Закавказья этот показатель составил 65 %,
по БССР – 58,3,
по Казахской ССР – 63,
по Туркменской ССР – 74,3 %.
Во второй пятилетке в восточные районы было направлено около половины всех капиталовложений, направляемых на новое строительство объектов тяжелой промышленности». За финансовыми потоками из центра на окраины следовало перемещение предприятий и трудовая миграция, ведь собственных квалифицированных кадров в национальных регионах попросту не было.
Даже индустриализация Украины с ее преимущественно занятым в сельском хозяйстве местным населением на первых порах осуществлялась русскими руками: «В середине 20-х годов на Украине доля русских среди рабочих промышленности была равна 35 %, среди специалистов и руководителей, занятых в промышленном производстве, – 37 %, что было выше доли русских в занятом населении республики в 3 раза».
А на национальной периферии, например в Грузии или тем более в Узбекистане, доля русских в индустриальном производстве во много раз превышала их долю в населении республик.
В Узбекистане середины 1920-х гг. русские составляли всего 5 % республиканского населения и в то же время 40 % всех рабочих в промышленности и около 70 % специалистов.
Решающая роль в развитии индустрии национальных республик принадлежит русским
О решающей роли русских в развитии индустрии национальных республик можно судить по их доле в численности городского населения: в 1939 г. русские составляли 35,7 % городского населения Азербайджана, 35 % – Узбекистана, 58,4 % – Казахстана.
Фактические «репарации» со стороны бывшей «угнетающей нации» не ограничились лишь начальной стадией социалистической модернизации, перекачка средств и ресурсов составляла магистральную тенденцию советского строя на протяжении всей его истории. России и русским суждено было служить мотором социалистического строительства и источником ресурсов для ускоренного развития национальной периферии. Эту жертвенную роль с ними делили украинцы и белорусы.
Это не миф патриотической историографии, а научный вывод, который содержится и в работах ряда западных исследователей. СССР, как утверждается в одной из недавних монографий по истории национальных отношений в довоенном Советском Союзе, представлял собой «империю аффирмативных акций», то есть проводил сознательную и целенаправленную стратегию развития и поощрения советских меньшинств, этнической периферии. Требовавшиеся для этого значительные ресурсы изымались у восточнославянского этнического ядра; в сущности, само это ядро было главным ресурсом – и заодно жертвой – нового строя. Неслучайно английский историк Джеффри Хоскинг назвал свою фундаментальную книгу о русских в Советском Союзе «Правители и жертвы».
Советский Союз проводил целенаправленную стратегию развития и поощрения национальных меньшинств за счет русского народа
Впрочем, зачем искать пророка в чужом отечестве? По словам крупного большевистского лидера, председателя Совнаркома Алексея Рыкова, «колониальная политика… Великобритании, заключается в развитии метрополии за счет колоний, а у нас колоний за счет метрополий».
С чисто экономической точки зрения целесообразность и рациональность этой политики была более чем сомнительна. В чем легко убедиться, посмотрев на экономические показатели СССР закатной эпохи. Только три из пятнадцати советских республик – РСФСР, УССР и БССР (возможно, еще Азербайджан) – служили донорами союзного бюджета, остальные – его реципиентами. Таков красноречивый итог политики «равномерного размещения» промышленности, производительных сил в Советском Союзе. Ее частичные достижения и успехи не поколебали значения России и Украины как экономического ядра страны.
В той мере, в какой эта политика удалась на национальной периферии, она была следствием преимущественных усилий восточнославянского этнического ядра, составлявшего костяк индустриальных рабочих и инженерного корпуса страны. На исходе советской эпохи «почти во всех республиках (кроме Белоруссии и Армении) в составе занятого русского населения… относительная численность работников индустриальных отраслей была выше, чем у коренных национальностей, особенно в республиках Средней Азии». В новых промышленных центрах последней коренные жители составляли всего 20 % против 50–60 % в крупных и малых городах со старой промышленностью. Даже на Украине русские составляли более четверти всех занятых в индустрии.
Так стоило ли городить весь этот огород, если искомые цели – выравнивание уровней экономического развития и модернизация социальной структуры традиционных обществ – так и не были достигнуты, в то время как финансово-экономическая цена доктрины «выравнивания» и «возмещения» выглядела чрезмерно высокой по любым меркам, тем более меркам совсем не богатого Советского Союза? Даже коммунистическая элита национальных окраин возражала против форсированного индустриального развития своих регионов. Для русского же народа, за счет которого подобная политика осуществлялась, ее последствия стали подлинной социальной и антропологической катастрофой. (Несколько забегая вперед, скажем, что переживаемое русскими ощущение масштабной и устойчивой несправедливости послужило первопричиной гибели Советского Союза.)
О трагизме русской ситуации дает косвенное представление то обстоятельство, что против партийной политики решился выступить даже видный коммунист Рыков. При обсуждении союзного бюджета он возражал против значительно более быстрого роста бюджетов остальных национальных республик по сравнению с ростом бюджета РСФСР и заявлял, что считает «совершенно недопустимым, что туркмены, узбеки, белорусы и все остальные народы "живут за счет русского мужика"».
В общем-то, империя и при Старом порядке жила за счет русского мужика, но тогда объемы донорства были несравненно меньше, а главное, в то время не было последовательной, намеренной и демонстративной дискриминации русского народа.
Второй аспект русофобской стратегии коммунистов – дискриминация русских и России. Специально подчеркиваем: дискриминация была не самодеятельностью националов («перегибами на местах», в терминологии той эпохи), а важным и неотъемлемым элементом коммунистической доктрины.
Ее теоретико-идеологическим основанием служила знаменитая ленинская формула об интернационализме, который «должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически». Кажется, это единственный «ленинский завет», который последовательно выполнялся до последних дней существования коммунистической власти.
Социальная дискриминация русских была заложена в саму матрицу нового строя, она «красной нитью» проходит через всю советскую историю. Приведем лишь два красноречивых эпизода. В конце 1920-х гг. упоминавшийся Рыков отмечал, что попытки поднять зарплату культработникам РСФСР до уровня других республик сразу же натолкнулись на обвинения в великорусском шовинизме, но когда русские получали меньше, это воспринималось как должное.
В период тяжелейшего послевоенного кризиса советского сельского хозяйства (1946–1947 гг.), когда на Украине и РСФСР от голода умерло более 2 млн человек, разница в оплате сельскохозяйственного труда в Закавказье и в российском Нечерноземье доходила до десятикратного разрыва. А ведь в послаблениях и льготах нуждались прежде всего территории, оказавшиеся в эпицентре войны, а не те, которые были ею слабо затронуты.
Самое ужасное состояло в том, что, чем лучше и больше русские работали, тем больше им приходилось отдавать.
Производство на душу населения в РСФСР было в 1,5 раза выше, чем в других республиках (притом, что рост капиталовложений из госбюджета в Кавказ и Среднюю Азию был в 5–6 раз больше, чем в русские регионы), а потребление – в 3–4 раза ниже, чем в Грузии, Армении, Эстонии. Занимая первое место по промышленному производству на душу населения, по душевому доходу РСФСР стояла лишь на десятом месте среди 15 советских республик. Последнее вряд ли удивительно в свете следующих данных официальной статистики: в 1975 г.
РСФСР могла оставить себе 42,3 % собранного на ее территории налога с оборота, в то время как
Азербайджан – 69,1 %,
Грузия – 88,5 %,
Армения – 89,9 %,
Таджикистан – 99,1 %,
Киргизия – 99,2 %,
Узбекистан – 99,8 %,
Казахстан и Туркмения – 100 %.
Короче говоря, русские получали непропорционально мало за их вклад в общесоюзную копилку.
Русские получали непропорционально мало за их вклад в общесоюзную копилку
С начала 1970-х гг. Советский Союз выручил около 150 млрд нефтедолларов. За это же время в республики Средней Азии было вложено 150 млрд рублей (по тогдашнему паритету покупательной способности рубль несущественно отличался от доллара), причем преимущественно не в развитие производства, а в фонды потребления. Ведь среднегодовой прирост населения в этих республиках в 60–80-е годы XX в. был в 3–4 раза выше, чем в России. Эти фонды формировались преимущественно за счет России, а потреблялись многодетными азиатскими семьями. (Правда, по причине демографического бума среднедушевые доходы в Средней Азии были ниже российских в 2–3 раза).
А чего еще было ожидать от политики «позитивной дискриминации» национальных окраин? Логически рассуждая, «позитивная дискриминация» одних неминуемо должна была обернуться подлинной дискриминацией других. Даже не в пример более богатые Соединенные Штаты проводили аффирмативные действия в отношении этнических и расовых меньшинств за счет этнического и расового большинства. Тема «обратной дискриминации», то есть ущемления белых, которые не могли найти работу или продвинуться по службе из-за предпочтения, отдававшегося расовым/этническим и прочим меньшинствам, служит предметом активного обсуждения в этой стране. По ехидному замечанию одного неполиткорректного американца, идеальным кандидатом на профессорский пост в американском университете является одноногая чернокожая лесбиянка с незаконнорожденным ребенком.
Нацмен в СССР несравненно выше великоруса
Хотя СССР не успел дожить до подобного кретинизма, редкий русский, как говорит наш друг, прекрасный знаток отечественной истории Игорь Аверин, не понимал, что нацмен в СССР несравненно выше великоруса. Особенно рельефно дискриминация русских выглядела в национальных регионах страны, причем не только в союзных республиках, но и в автономиях, входивших в состав РСФСР. «К моменту последней советской переписи населения (1989 г.) доля лиц с высшим образованием, особенно с учеными степенями, среди титульных народов союзных и многих автономных республик была выше среднесоюзного уровня и заметно выше по сравнению с русскими, проживающими в этих республиках.
Так, например, в Якутии на 1000 человек в возрасте 15 лет и старше среди якутов приходилось 140 человек с высшим и незаконченным высшим образованием, среди русских – 128 человек. В Бурятии и Калмыкии эти показатели еще больше в пользу титульных национальностей. Примерно такая же ситуация и по республикам Поволжья». Вот вам, пожалуйста, доказательства «врожденной» интеллектуальной ущербности русских и столь же «врожденного» интеллектуального превосходства «титульных» народов!
По иронии истории, одними из первых механизм дискриминации русских в национальных регионах испытали на себе те, кто его запустил – коммунистические аппаратчики.
Русские администраторы стали жертвой так называемой «политики коренизации» – форсированного создания национальных элит и «национализации» советских республик.
Вот характерный эпизод, который тем более показателен, что связан с одним из будущих советских генсеков, Константином Черненко. Из Молдавии первой половины 1950-х гг. он умолял своего партайгеноссе в Москве: «Слушай, помоги мне. Приходят молдаване и говорят, что я восемь лет сижу, место занимаю. Наглостью их бог не обидел. Помоги куда-нибудь уехать, только в Россию (курсив наш. – Т. С., В. С.). Куда угодно».
Впрочем, ворон ворону глаз не выклюет. От «перегибов» избавлялись, а «ленинские принципы кадровой политики» восстанавливались. Вот и Черненко оказался не просто «где-нибудь» в России, а в самой Москве, в ЦК КПСС. Уж что-то, а расстановку партийной номенклатуры Старая площадь держала под неусыпным контролем.
Судьба сотен тысяч и миллионов русских, не входивших в номенклатуру, была не в пример более тяжелой. То, что для одних оборачивалось перемещением по партийно-советской горизонтали, для других выливалось в потерю средств существования, а то и самой жизни. Вот типическое сообщение из оформлявшейся на Северном Кавказе Горской республики: «Жизнь русского населения… стала невыносима и идет к поголовному разорению и выживанию из пределов Горской республики: полное экономическое разорение края несут постоянные и ежедневные грабежи и насилия над русским населением… <…> Местные власти… зная все это ненормальное положение, не принимают никаких мер против этого. Наоборот, такое положение усугубляется еще открытой пропагандой поголовного выселения русских из Горской республики…» А теперь попробуйте найти три отличия между началом 1920-х гг. и началом нынешнего века!
Хотя со временем варварские формы дискриминации русских в национальных регионах были изжиты, ее принципиальный механизм сохранился, став лишь более изощренным и рафинированным. Подготовленная методом «ускоренной взгонки» национальная интеллигенция предпочитала профессии престижные, доходные и нехлопотные, концентрируясь в здравоохранении, просвещении, науке, культуре и искусствах. А на долю русских оставалась промышленность – занятие тяжелое, ответственное и малопрестижное. В общем, произошло этническое разделение труда на национальных «творцов» и русский рабочий скот. Причем со временем эта дифференциация лишь усугублялась. В 1980-е гг. темпы роста численности интеллигенции среди «коренных» народов возросли еще заметнее, в то время как падение доли русской молодежи в вузах за пределами РСФСР предвещало неизбежное радикальное снижение представительства русских в составе всех работников квалифицированного умственного труда.
Национальная интеллигенция этнических меньшинств предпочитала профессии престижные, доходные и нехлопотные, концентрируясь в здравоохранении, просвещении, науке, культуре и искусствах. А на долю русских оставалась промышленность – занятие тяжелое, ответственное и малопрестижное.
Никакой справедливости в замещении русских кадров национальными чаще всего не было, да и быть не могло. О качестве массовой «национальной интеллигенции», особенно в Закавказье и Средней Азии, слишком хорошо известно всем, кто с ней воочию сталкивался. Учителя математики, не знавшие таблицы умножения; врачи, у которых пациенты боялись лечиться; вузы, которые пришлось полностью расформировать по причине тотальной коррумпированности и т. д. Одним словом, аристократы духа и мастера культуры…
На самом деле даже в этой несправедливости проявилась универсальная историческая закономерность. Английский историк Доминик Ливен назвал ее «законом колониальной неблагодарности», а по-русски можно сказать: не делай добра, не получишь зла. Если империи осуществляют цивилизаторскую миссию, заботясь об образовании и развитии включенных в них народов, то эти народы рано или поздно выступят против империи, втянувшей их в модернизацию.
Закон колониальной неблагодарности: если империи осуществляют цивилизаторскую миссию, заботясь об образовании и развитии включенных в них народов, то эти народы рано или поздно выступят против империи, втянувшей их в модернизацию.
Даже самые яростные критики советского строя не могут отрицать, что в своей приверженности модернизации коммунисты пошли значительно дальше любой другой империи: общий уровень грамотности и среднего образования в советской Средней Азии оказался недостижим для английских небелых колоний; местное население советских среднеазиатских республик играло несравненно более значительную роль в управлении, чем местное население британских колоний.
Коммунистическая власть последовательно и целенаправленно поощряла развитие самосознания нерусских народов.
Хотя впоследствии это направление советской политики ослабло, оно никогда полностью не исчезало и не сходило на нет. Не говорим уже о бесспорных и общепризнанных заслугах коммунистического режима в сохранении малочисленных этнических групп и культурной самобытности.
Вообще, Советский Союз может служить классической иллюстрацией конструктивистских теорий. В нем из этнического «сырья» создавались нации, а из племенных союзов – национальные государства, точнее, институциональные, культурные и кадровые предпосылки наций и государств. Привязав национальную принадлежность к территории и введя ее паспортное установление, режим институционализировал этничность; результатом политики «коренизации» стало формирование амбициозных этнических элит. Вкупе с такими достижениями социалистической модернизации, как урбанизация и распространение образования, это создавало благоприятную почву для появления и распространения местных национализмов и партикуляризмов, прямо или скрыто направленных против русских.
По крайней мере, с 1960-х гг. республиканские (как союзных, так и автономных республик) элиты стали искать новые источники своей легитимности в истории и традициях (зачастую откровенно конструировавшихся) так называемых «титульных» национальностей. На общесоюзной арене они предпочитали выступать от имени этих национальностей (а не всего населения республик), разыгрывая козырную карту этнической лояльности на союзном административно-бюрократическом и ресурсном «рынке».
С 60-х годов элиты национальных республик стали искать новые источники своей легитимности для обеспечения своих прав на бюджетные потоки. Для этого они использовали противопоставление своих этносов русскому народу, являясь основными источниками русофобии в национальных меньшинствах.
Квазигосударственные «социалистические республики» и «советские нации» вырастали там, где их исторически никогда не существовало. Без повивальных усилий коммунистической власти у подавляющего большинства постсоветских независимых государств было не очень много шансов обрести собственное историческое бытие или же путь к нему оказался бы гораздо более длительным, трудным, извилистым и без гарантий на успех. Это относится не только к среднеазиатским странам, Казахстану, Азербайджану и Белоруссии, которые лишь в новейших доморощенных мифах обладают собственной традицией государственности, но даже к Украине – одной из крупнейших (по территории и численности населения) стран Центральной и Восточной Европы.
«Сегодняшнее украинское государство родилось благодаря коммунистам. Именно их тоталитарная рука, проведя в 20-е годы “большевистскую украинизацию”, подготовила истинное рождение украинской нации. И уже никакие откаты, никакие обратные русификации не могли ничего изменить. Дитя родилось в свой срок. Роды же в 1917-м могли оказаться преждевременными». К 1933 г. 89 % учеников начальных школ Украины учились на украинском языке – цифра более чем впечатляющая для региона, где преподавание на украинском языке до 1905 г. было вообще запрещено. Произошла украинизация даже тех территорий, например Донбасса, которые дотоле были преимущественно русскими по этническому составу, языку и культуре.
В отличие от нерусских союзных республик, создававшихся как «национальные дома», территория Российской Федерации формировалась по «остаточному принципу»: ее составили территории, не вошедшие в другие союзные республики.
Не говорим уже, что часть территорий, освоенных и населенных этническими русскими, была передана этим самым республикам. Тем самым недвусмысленно провозглашалось, что РСФСР вовсе не «национальный дом» русского народа. Институциональная неполноценность России в сравнении с другими советскими республиками подчеркивалась отсутствием в ней таких ключевых институтов советской системы, как Компартия, Академия наук, телевидение и др.
Правда, здесь возможна интересная казуистика. В определенном ракурсе институциональную неполноценность РСФСР можно рассматривать не как дискриминацию, а как закрепление имперского статуса русских – их отождествление со всем пространством СССР.
Но что уж точно нельзя квалифицировать иначе, чем русофобию, так это целенаправленное, намеренное и беспощадное подавление русского национального духа, русского национального самосознания, особенно в первые пятнадцать лет нового строя. В нашем анализе это третий, но, возможно, самый важный аспект стратегии государственной русофобии. В нем как в капле воды отразилась антирусская природа коммунистического режима.
Сокрушительный удар был нанесен по олицетворявшему русский этнический принцип православию (за годы Советской власти было уничтожено около 200 тыс. священнослужителей), жесточайшим преследованиям подверглись образованные слои старого русского общества, в ходе сталинской модернизации основная часть русского народа – крестьянство – была в прямом смысле слова поставлена на грань выживания. Еще бы, ведь, как предупреждал «видный организатор социалистической промышленности» Анастас Микоян, «великорусский шовинизм будет, пока будет крестьянство».
Малейшее указание на специфически русские интересы квалифицировалось как проявление «великодержавного русского шовинизма» с соответствующими жестокости эпохи выводами, а на русских – «бывшую угнетающую нацию» – возлагалась коллективная ответственность за мнимые и реальные прегрешения царизма.
Уничтожению подлежал не только русский дух, истреблялось само русское имя. Слова «русский» и «Родина» были изъяты из употребления или использовались исключительно в негативном смысле. Генеалогия популярного в современном либеральном дискурсе отождествления «русскости» и «фашизма» напрямую восходит к чекистам Ягоды, расстрелявшим «Орден русских фашистов» (группу писателя Ганина). Даже научный интерес к русскому народу рассматривался как «контрреволюционная вылазка».
Не будем растекаться мыслью по древу, русофобия первых лет Советской власти подробно описана в научной литературе и патриотической публицистике. Кардинальный вопрос в том, чтобы понять, почему она составила сердцевину коммунистической политики и почему русские не протестовали, не выступили против столь чудовищного поношения и шельмования.
Обычно в объяснение системной русофобии приводится комбинация следующих факторов: значительную роль в новой власти играли нерусские элементы, враждебно настроенные в отношении бывших «русских угнетателей»; этнические русские коммунисты потеряли связь со своим народом; русофобия была заложена в большевистской идеологии (в подтверждение приводится хорошо известный набор ленинских и иных цитат). В общем, экзистенциальные мотивы, амальгамировавшие с идеологической доктриной.
Не сбрасывая со счета значение этих факторов, которые придавали русофобской политике большевиков откровенно иррациональный и избыточно жестокий характер, мы полагаем, что ее мотивация все же была преимущественно рациональной. Хотя эти резоны и могут выглядеть с позиции сегодняшнего дня ошибочными, девяносто лет тому назад они казались весьма основательными.
Коммунистической власти было характерно ощущение кардинальной угрозы, которую русская стихия представляла институту государства и власти как таковым – вне зависимости от их социально-политического характера. Хаос хорош, чтобы прийти к власти, но долго держаться на нем так же невозможно, как и на штыках. Хотя Космос возникает из Хаоса, но лишь через его обуздание и трансформацию. А большевиками двигал пафос формирования кардинально нового в человеческой истории социополитического, экономического и культурного порядка-Космоса, радикально порвавшего со старым миром, отряхнувшего его прах со своих ног. В контексте этой подлинно титанической (подразумевая античный миф о восстании титанов против богов) задачи русская этничность выглядела двойственно.
С одной стороны, выступая в дореволюционной ретроспективе создательницей и опорой империи, она тем самым отождествлялась с подлежащим тотальному разрушению Старым порядком. Репрессии против русских оказывались ударом по империи, гарантией против реставрации Старого порядка. С другой стороны, русская стихия воплощала тот самый Хаос, который надлежало трансформировать, переплавить в новый Космос. Русские выглядели строительным материалом нового мира, той tabula rasa, на которой коммунистическая партия напишет самые новые и самые красивые слова. В общем, русскость подлежала преодолению.
Русофобия как механизм уничтожения русскости была в то же время признанием незаурядной русской силы. Люди, обязанные приходом к власти русскому мужику, испытывали по отношению к нему не чувство благодарности, а прямо противоположные эмоции, и своей жестокостью изживали пережитую ими унизительную зависимость. У власти существовал глубокий, почти животный страх перед народом, способным расправиться с новой властью и новым государством так же легко и ухарски, как он расправился со старой империей.
Рациональна в своем основании была и институциональная дискриминация РСФСР. Политическая логика, продиктовавшая асимметричную конструкцию Советского Союза, носила прозрачный характер: институциональное равенство России – самой большой, экономически развитой и богатой ресурсами республики – с другими советскими республиками, восприятие ее как русского «национального дома» стимулирует стремление к русскому первенству и составит почву неизбежного конфликта союзных и русско-российских интересов.
Эти страхи были небезосновательны, более того, они оказались провидческими. Положа руку на сердце: разве не сепаратистская позиция РСФСР стала мотором разрушения СССР? Зеркало снова разбилось в центре, а не по краям. Политический вызов национальной периферии не представлял кардинальной угрозы Советскому Союзу, как не представлял он угрозы Российской империи. Как только 19 августа 1991 г. в воздухе раздался лязг танковых гусениц, перебивавший звуки «Лебединого озера», местечковые националисты в ужасе начали собирать чемоданчики для отправки в Сибирь. «Парад суверенитетов» был следствием ослабления центральной союзной власти, а конституирование новых независимых государств – результат безучастной позиции России и русских.
Вот это и есть самое потрясающее в «крупнейшей геополитической катастрофе XX века» (Владимир Путин) – безучастность русских к судьбе страны, которую они называли «великой советской Родиной», но ради сохранения которой не пожелали палец о палец ударить. Почему они стали к ней так относиться – об этом наш сказ.
Коммунистическую национальную политику в первое пятнадцатилетие Советской власти можно охарактеризовать как амбивалентную: поощрительную в отношении «националов» и дискриминационную в отношении русских. Такая стратегия закономерно вытекала из оценки стратегической ситуации. В старой империи залогом стабильности считались этнические русские, в то время как периферийные народы рассматривались с точки зрения потенциальной или актуальной сепаратистской угрозы.
Но держатели коммунистической власти собственными глазами видели, что распад империи начался с номинальной метрополии и под натиском русских, а национальные окраины лишь воспользовались открывшимися возможностями. Поэтому в первое пятнадцатилетие советского строя формула внутренней стабильности была следующей: лояльность националов «покупалась» как противовес потенциальной угрозе государственности вообще и новой власти – в частности, со стороны этнического ядра страны – русских.
К началу 1930-х гг. стратегическое видение ситуации стало меняться. Коммунистические правители перестали испытывать всепоглощающие опасения в отношении русского этнического ядра, зато этническая периферия начала возвращать себе статус наиболее опасного потенциального вызова стабильности и целостности страны. Хотя нейтрализации «русского национализма» (эвфемизм для обозначения русского самосознания) по-прежнему уделялось огромное внимание, русские небезосновательно отождествлялись со «страной Советов» в целом (а не отдельными ее частями), виделись ядром, надежным гарантом и опорой существования СССР.
Русский национализм почти всегда используют как эвфемизм для обозначения русского самосознания
В первой половине 30-х годов в сталинском лексиконе появились такие непривычно комплиментарные характеристики русских, как «русские – это основная национальность мира», «русская нация – это талантливейшая нация в мире». Консолидировавший власть Сталин указывал на интегрирующую роль русского народа в истории и современности: «Русский народ в прошлом собирал другие народы. К этому же собирательству он приступил и сейчас». Знаменитый сталинский тост за «здоровье русского народа» на торжественном приеме в Кремле 24 мая 1945 г. по случаю победы в Великой Отечественной войне был не случайным эмоциональным выплеском или началом «новой стратегии в этнополитической сфере», а относительно давним и устойчивым (но до поры до времени скрывавшимся) представлением «красного цезаря» о месте и роли русского народа. И до 24 мая 1945 г. Сталин не раз комплиментарно отзывался о русских, причем именно в своих застольных выступлениях. Правда, эти его проговорки, в отличие от тоста 24 мая, не публиковались, то есть не могли повлиять на официальный и массовый дискурсы.
То, что было у Сталина на уме, нашло выражение в радикальном изменении официального идеологического дискурса, в новой образовательной и культурной стратегии первой половины 30-х годов. Вектор этих перемен вкратце можно определить как частичную реабилитацию русскости и восстановление государственного патриотизма. Содержание данного процесса описано в ряде научных работ, но вопрос о его причинах и пределах остается в историографии остро дискуссионным. Поэтому мы сосредоточимся именно на этой стороне проблемы.
Характеризуя факторы, приведшие к фундаментальным и драматическим изменениям советской внутренней политики в 1930-е гг., стоит, на наш взгляд, на первое место поставить не то, что было, а то, чего не было. Русские не смогли бросить такой же вызов коммунистическому режиму, который они незадолго до этого бросили старой империи. С одной стороны, их подрывная, антигосударственная энергия изрядно поистратилась в революции и гражданской войне. С другой стороны, большевики создали эффективную и крайне жестокую, откровенно бесчеловечную систему социального контроля. Они били русских по головам и рукам так долго, так жестоко и немотивированно, что, кажется, надолго отбили у них способность к социальному сопротивлению.
Здесь мы сделаем небольшое отступление. Русские патриоты, обличающие роковую роль Запада в разрушении СССР, любят приводить апокрифическое высказывание отца-основателя ЦРУ Алена Даллеса о том, как американцы морально и культурно разложат «самый непокорный в мире народ» – русский. Так вот, непокорство из русского народа – исторически, пожалуй, действительно самого мятежного в мире – выбивали, вытравляли железом и огнем (в прямом смысле слова!) не американцы, а большевики. Их цель состояла в том, чтобы лишить русских воли к сопротивлению и воли к борьбе, превратить в послушное орудие коммунистического строительства. Увы, они в этом изрядно преуспели.
Понятно, почему русские не поднялись на новую «пугачевщину», когда началась коллективизация – вторичное закрепощение крестьянства. Хотя, по воспоминаниям очевидцев, ненависть к Сталину и Москве носила в деревне первой половины 1930-х гг. всеобщий характер, 5 млн человек, умерших от голода в самых хлебородных регионах страны в 1932–1933 гг., сотни тысяч раскулаченных, жесточайшее подавление даже намека на недовольство способны были лишить воли к сопротивлению кого угодно. У русских оставался лишь один путь – бегство. Но, в отличие от времен создания Российской империи, они бежали не на свободные от социального контроля новые территории (таковых просто не было), а подальше от уничтожавшейся деревни – в города. В 1933 г. 57 % строителей Магнитогорска прибыли туда не в порядке оргнабора, а самотеком, или, проще говоря, сбежали из деревни. В целом по стране между 1926-м и 1939 г. городское население увеличилось с 26,3 млн до 60,4 млн человек, в РСФСР – с 16,7 до 33,7 млн, население Москвы увеличилось вдвое, Горького и Свердловска – втрое.
В общем, хотя русских вынудили тянуть несравненно более обременительное тягло, чем в старой империи, коммунистическая власть могла не бояться русского бунта. В отличие от бунта украинского: по данным ОГПУ, 30 % всех «кулацких восстаний» 1930 г. произошли в Украине, из них 45 % – в марте. На три основных бунтарских региона РСФСР – Северный Кавказ, Центральное Черноземье и нижнюю Волгу – пришлось в сумме 25 % «кулацких выступлений». Характерно, что все эти регионы граничили с Украиной, и в них проживало немало украинцев.
Отказ от идеи непосредственной реализации мировой революции, переход к предполагавшей опору на собственные силы доктрине «социализма в одной стране» со всей беспощадностью и драматизмом поставил вопрос о политической устойчивости советского строя, о его способности осуществить форсированную модернизацию во враждебном окружении. Русские не были «основной» и «самой талантливой» национальностью мира, но, исходя из их витальной силы, численности, экономического потенциала, культурного влияния и истории, были, бесспорно, самым важным народом СССР. Они составляли стержень Советского Союза, решающую предпосылку его ускоренного развития и залог политической устойчивости.
Последнее нельзя было сказать ни о каком другом народе, даже об украинцах и белорусах, чья политическая лояльность вызывала у режима серьезные сомнения после опасного опыта «украинизации» и «белоруссофикации» 20-х годов. Не говоря уже о других этнических группах, некоторые из которых, как, например, поляки и корейцы, скопом записывались в «подозрительные», потенциально нелояльные Советской власти. Первые этнические чистки, происходившие в СССР в 1934–1935 гг., наглядно засвидетельствовали, что этничность стала критерием политической благонадежности.
Но если режим снова начал подходить к нерусским народам с позиции презумпции их нелояльности, то должен же он был на кого-то опираться? Поскольку презумпция политической лояльности резервировалась за русскими, постольку их неумное и жестокое третирование должно было быть прекращено. Классовая легитимация нового строя была дополнена легитимностью этнической.
Первоочередное внимание к русскому фактору стимулировал и международный контекст. Феноменальная динамика нацистской Германии слишком очевидно продемонстрировала колоссальные возможности этнической мобилизации и слабость узкоклассовой идеологии. А ведь это была не относительно отсталая Италия, а наиболее развитое европейское государство с самым организованным и влиятельным рабочим классом, сильной компартией и наилучшими, как казалось Кремлю, перспективами пролетарской революции. Страна, видевшаяся русским коммунистам их главной надеждой, обернулась их злейшим врагом. Идеологическая конфронтация нацизма и большевизма парадоксально привела к их взаимному обогащению: фашисты почерпнули у большевиков важность социальных аспектов программы и революционный стиль действий, а коммунистам пришлось усвоить преподанный им урок важности национальных чувств.
Последний был тем более важен, что система интернационалистского классового воспитания оказалась не в состоянии обеспечить мобилизационную готовность общества. Социологизированный курс истории прививал отчуждение к исторической России, безуспешно пытаясь заменить ее абстракцией Советского Союза – «родины международного пролетариата». Результаты этой индоктринации были откровенно плачевными: редкие школьники 20-х годов могли назвать советских руководителей или хотя бы имя страны, в которой они жили. Куцая мифология классовой борьбы, революции и гражданской войны не пробуждала у населения патриотических чувств.
Перестройка системы социализации в патриотическом духе оказалась спасительной для Советов, ведь Великая Отечественная война была не столкновением пролетарского интернационализма с ультранационализмом, а фронтальной схваткой германского нацизма с русским патриотизмом. Специально подчеркиваем: не с советским, а с русским. В народном дискурсе война воспринималась и описывалась исключительно в этнических, а не в классовых терминах. Решающая роль русского народа в исходе войны прекрасно осознавалась и Иосифом Сталиным, что явственно следует из его знаменитого тоста в честь русского народа 24 мая 1945 г.
Еще одним важным фактором была кадровая революция – давление подготовленных в годы Cоветской власти значительных контингентов новых интеллектуалов и управленцев на административно-бюрократическую элиту первого послеоктябрьского призыва. Существенное отличие старой и новой элит среди прочего состояло в том, что среди первой была высока доля этнических нерусских, прежде всего евреев, а вторую составляли преимущественно этнические русские (более широко – восточные славяне). По подсчетам историка Сергея Волкова, в первом, условно «ленинском», поколении (1917 – вторая половина 30-х годов) советских руководителей высшего эшелона восточные славяне составляли 60–70 %, а второе место по численности занимали евреи – 13–14 %. Во втором, «сталинском», поколении (конец 30-х – середина 50-х годов) доля «инородцев» сократилась вдвое, до 15 %, а евреев вообще радикально – до 1–2 %. Аналогичные изменения произошли практически во всех сегментах и эшелонах элиты, за исключением разве что культурной, где евреи были потеснены, но сохранили сильные позиции.
Понятно, что даже правоверные русские коммунисты не могли полностью элиминировать собственные национальные чувства и безропотно принять господствовавшую в официальном дискурсе свирепую русофобию. Уступка русским чувствам была абсолютно необходима ввиду критической важности русской бюрократии; именно на нее Сталин опирался в борьбе с реальной и мнимой внутрипартийной оппозицией и конкурентами в высшем эшелоне коммунистического руководства.
Этническое измерение внутриэлитной динамики породило ее пропагандистские и академические интерпретации как сталинского «антисемитизма» и наступления «русского национализма». Сразу укажем, что в методологическом плане отождествление антисемитизма и национализма – ошибка или злостная фальсификация. Масштаб и глубина юдофобской политики в сталинскую эпоху также изрядно преувеличены, а то и откровенно мистифицированы.
Отождествление антисемитизма и национализма — это фальсификация
Как хорошо показано в капитальном исследовании Геннадия Костырченко, Сталин был слишком прагматичен для безоглядного антисемитизма. Не обнаружено ни тени, ни намека приписываемых «вождю народов» кровожадных планов массового репрессирования евреев, их поголовного выселения на Колыму; этнический состав арестованных по «делу врачей» также не позволяет рассматривать его как антиеврейское и, тем более, как начало еврейской этнической чистки. Даже в пиковый год сталинских репрессий – 1937-й – доля арестованных евреев среди репрессированных не превышала их доли в численности страны (соответственно 1,8 % арестованных евреев и 1,8 % – их доля в населении СССР до 1 сентября 1939 г.), так что нет оснований говорить о какой-то избирательности в этом отношении.
Более того, в ином ракурсе политика, которую называют антисемитской, парадоксальным образом выглядит защитой евреев! Высокая доля евреев среди руководства и следователей НКВД (21,3 % на сентябрь 1938 г., а по некоторым данным – еще выше) – чудовищной машины репрессий и насилия – неизбежно провоцировала массовый антисемитизм.
В обыденном сознании русских, включая «старорежимную» интеллигенцию, евреи несли прямую ответственность за послереволюционный геноцид православного крестьянства и уничтожение традиционной России.
Надо отдавать отчет в том, что интеллектуальные интерпретации сверхактивного участия евреев в формировании нового строя могут быть сколь угодно справедливы и точны, но они не релевантны массовому сознанию русских той эпохи. Отождествление евреев с преступлениями коммунистической власти было таким же фундаментальным фактом русской ментальности, как и присущее дореволюционным евреям (а в более широком смысле – всем малым народам царской России) отождествление русских с самодержавной империей. Дореволюционная имлицитная русофобия еврейства после революции эксплицировалась в антирусские социополитические и социокультурные практики. В 1930-е гг. бумеранг вернулся обратно в виде массового антисемитизма, охватившего в том числе сформированные из этнических славян новые административно-управленческие кадры и новый корпус интеллигенции.
Значительная представленность евреев в административно-управленческом аппарате, культуре и искусстве придавала конфликту старой и новой советских элит опасное этническое измерение, выступала одним из ключевых факторов отчуждения общества от режима, провоцируя народный антисемитизм и недовольство будто бы покровительствовавшей евреям верховной власти. Опыт Германии не позволял Кремлю легко отмахнуться от подобных опасений. Так что когда в ключевых советских ведомствах происходило изменение этнического баланса, а евреев, работавших в средствах массовой информации, вынуждали брать псевдонимы, власть нейтрализовывала массовое недовольство и потенциальную угрозу внутриэлитного бунта, тем самым косвенно защищая евреев. Конечно, в данном случае забота ее была не о евреях, а о себе родной.
Но вот в годы Великой Отечественной войны евреев спасали, что называется, по-настоящему: в 1941 г. они составили 26,9 % всех эвакуированных из районов, которым грозила гитлеровская оккупация.
Чтобы закончить с еврейским сюжетом, отметим, что распространенное и тщательно культивируемое мнение, будто в интеллектуальном и профессиональном отношении еврейская интеллигенция превосходила новую русскую, что-де в ходе «революции снизу» еврейских профессионалов заменили русские недоучки, представляет собой безосновательный миф. «Еврейский призыв» в коммунистическую власть, ее культурные и образовательные институты состоял из местечковых выходцев: ко второй половине 1920-х гг. еврейские местечки в пределах бывшей черты оседлости обезлюдели на 50 %, зато еврейское население Великороссии увеличилось со 153 тыс. в 1897 г. до 590 тыс. в 1926 г., причем 544 тыс. евреев проживало в городах, а в государственных и общественных учреждениях работало 30 % всех трудоспособных евреев. Ну и какое же образование могли получить эти «интеллигенты» в своих местечках? Только талмудическое!
Костырченко в своей книге несколько раз красноречиво проговаривается о профессиональной компетентности еврейских кадров. Например, директор ТАСС, Хавинсон, был смещен со своего поста потому, что не смог перевести Сталину телеграмму с английского на русский язык. И это глава ведущего информационного агентства страны! Широкое представительство евреев среди советских студентов – в 1927 г. доля студентов-евреев в педагогических вузах РСФСР составляла 11,3 %, в технических – 14,7, медицинских – 15,3, художественных – 21,3 % – свидетельствует об их похвальной тяге к высшему образованию и свободным профессиям, но ровно ничего не говорит об их интеллектуальном уровне.
Так или иначе, в 30-е годы коммунистический режим вынужден был отказаться от стратегии «выжженной земли» в отношении русской этничности. Что же пришло взамен?
Было бы непростительным заблуждением полагать, что началась национал-большевистская трансформация режима, его перерождение в русском националистическом русле. Если в нем и было что-то «национальное», так это эксплуатация русских этнических ресурсов, а «русский национализм» сводился к включению в идеологический дискурс формулы о «старшем русском брате», обосновывавшей русскую жертвенность, а для самой жертвы служившей своеобразной анестезией, вербальной компенсацией. Вся эта прорусская риторика очень напоминает фразу из знаменитого фильма «Место встречи изменить нельзя»: «Мы тебя не больно зарежем – чик, и все…»
При Сталине и его преемниках отношение к русскому фактору носило исключительно инструментальный характер. Он использовался в той мере и в тех пределах, в которых это укрепляло базовые принципы режима (монопольная власть партии, коммунистическая идеология) и способствовало осуществлению главных государственных приоритетов, в общем не изменившихся с дореволюционных времен:
территориальная целостность,
политическая стабильность,
поддержание статуса великой державы.
То, что называют национал-большевизмом, в действительности представляло собой возрождение традиционного государственного патриотизма – преданности Отечеству и служения государству, но с непременным добавлением: социалистическому Отечеству и советской Родине. Не говоря уже о верности делу коммунистической партии.
В сталинской интерпретации, величие, талант и первенство русского народа состояли в том, что он первым поднял «флаг Советов против всего мира», «первым вырвался из цепей капитализма, первым установил Советскую власть», «породил Ленина». Староимперские идентитеты и символы, отдельные элементы дореволюционной культуры, новое «старое» (великодержавное) прочтение отечественной истории и даже патронировавшееся государством православие включались в советскую идентичность, довольно органично вплетались в новую социальную и культурную ткань, не меняя при этом социальной сущности режима и даже укрепляя ее.
Несмотря на дифирамбы в честь «старшего брата», «талантливейшего русского народа» и проч., реальная политика коммунистической власти в отношении русского самосознания носила настороженно-агрессивный характер. После 1948 г. в стране не было открыто ни одного нового православного прихода, а часть уже открытых была раскассирована.
Еще более примечательно так называемое «ленинградское дело», которое, что весьма характерно, возникло в разгар культурно-идеологической кампании за «русское первенство». Обвиняемым – Н. А. Вознесенскому, А. А. Кузнецову, П. С. Попкову, М. И. Родионову и др. – инкриминировались «враждебные и антипартийные» разговоры о политической, экономической и духовной дискриминации РСФСР. Даже если подлинную подоплеку этого дела составляла борьба за власть в высшем эшелоне коммунистического руководства, а идея повышения институционального статуса РСФСР (создания Российской компартии или хотя бы Российского бюро в рамках ЦК ВКП(б), провозглашения Ленинграда столицей РСФСР и др.) лишь легитимировала амбиции части коммунистической элиты, выбор обвинения-предлога ясно давал понять советскому истеблишменту, что впредь на эту тему нельзя даже думать, не то что вслух заикаться.
Показательно, что в обвинительном документе «русскому сюжету» было посвящено лишь полторы из тридцати семи страниц текста, а какие-либо документальные свидетельства, подтверждающие серьезность этих планов, вообще отсутствуют. Тем не менее в историю «ленинградское дело» вошло как доказательство влиятельного русского национализма. Хотя, по мнению такого серьезного исследователя, как Хоскинг, в данном случае надо говорить не об этническом национализме, а о смутной идее повышения институционального статуса РСФСР в рамках Советского Союза. Но даже в самом скромном виде это намерение было абсолютно неприемлемо для континентальной империи.
Русские стремятся к повышению институционального статуса, что неприемлемо для континентальной империи
Ревизия и частичное отрицание сталинского наследства преемниками «красного цезаря» не затронули выработанной им амбивалентной линии в отношении русской этничности. Приветствовалось и принималось лишь то, что укрепляло коммунистический строй и советскую страну – обобщенно это можно назвать государственным патриотизмом, государственной (общесоюзной) идентичностью. Но собственно русские этнические интересы оставались под подозрением, хотя режим уже не мог вернуться к политике брутального подавления естественных национальных чувств «народа-победителя» и вынужден был нехотя делать шаги ему навстречу, создавая в России некоторые культурные и информационные институты, существовавшие в других республиках, легализуя историко-реставрационное движение и т. д.
В то же время, судя по воспоминаниям брежневской эпохи и некоторым опубликованным документальным свидетельствам, с конца 1970-х гг. возрождение русского самосознания рассматривалось КГБ (регулярно докладывавшим свои соображения высшему советскому руководству) как одна из серьезных внутренних угроз политической стабильности в СССР. Хотя это явление вовсе не было политической оппозицией режиму, более того, носило подчеркнуто лоялистский характер.
Его движущий мотив составило массовое стремление этнических русских к социальной и национальной справедливости.
С 60-х годов формировался массовый русский дискурс, в центре которого стояла проблема соотношения русских этнических и российских республиканских интересов, с одной стороны, и общесоюзных, государственных – с другой. Само по себе признание несовпадения русских и общегосударственных интересов было радикально новым явлением отечественной жизни. Однако предлагавшиеся варианты решения этого конфликта вовсе не были оппозиционными коммунизму. Русские националисты всего-навсего добивались равноправия русских и России в рамках существующей советской системы, отказа от социальной дискриминации русских и институциональной дискриминации России.
Проблему составляли не русские националисты, а русский народ per se (в чистом виде)
Как и при Старом порядке, он снова оказался неиссякаемым резервуаром ресурсов для экономического развития и военной машины, краеугольным камнем государственности, залогом территориальной целостности и стабильности. Успешное функционирование Советского Союза еще в большей степени, чем существование Российской империи, зависело от готовности и способности русских жертвовать собой. Хотя Россия и русские играли роль финансового и сырьевого донора советских республик, поставщика рабочей силы для нужд социалистической модернизации, уровень жизни в РСФСР был ниже, чем в других республиках европейской части СССР. Любые требования фактического равноправия русских с другими народами, а России – с другими республиками, подрывали советскую конструкцию, основанную на русском неравноправии.
Советская конструкция была основана на неравноправии в отношении русских
Именно поэтому коммунистическая власть воспринимала любые манифестации русского этнического сознания как вызов режиму и Советскому Союзу. В секретных докладах советской охранки интеллигентские разговоры
о необходимости сохранения русской культуры и
русских национальных традиций,
памятников старины,
спасении русской нации
однозначно квалифицировались как «подрывная деятельность откровенных врагов советского строя». Причем этих «врагов» КГБ считала опаснее диссидентов, хотя «русисты» вовсе не призывали к изменению социалистического строя. Но даже робкие пожелания равенства русских с другими народами СССР, призывы к защите русской культуры и т. д. выглядели нескрываемой угрозой приоритетам территориального единства и политической стабильности СССР.
Разве можно такую страну называть русской империей? Да, русские превалировали в политической элите СССР. Они составляли 67 % состава ЦК КПСС образца 1981 г. (восточные славяне в целом – 86 %) при общей доле в численности населения СССР – 52 %, в то время как выходцы из мусульманских республик составляли лишь 5,4 % состава ЦК при общей доле в численности населения – 11,6 %. На исходе СССР доля русских в политическом руководстве еще более выросла. Они составляли почти ¾ состава ЦК КПСС, избранного XXVII съездом КПСС, русскими были 8 из 10 членов Политбюро и 10 из 11 секретарей ЦК. Но это не обеспечивало русскому народу никаких социальных, экономических или культурных преференций и не может служить доказательством «русского» характера коммунистической власти.
Политический истеблишмент СССР ощущал себя «советским», а не «русским»
В политике Кремля невозможно обнаружить даже намек на приоритет русских интересов как интересов этнической группы.
Широкое распространение русского языка и обязательность его изучения диктовались необходимостью поддержания единого культурного, научного, образовательного и коммуникационного пространства, а не задачами «русификации».
В общем, характерное для старой империи и послужившее первопричиной ее гибели фундаментальное противоречие между государством и русским народом в советскую эпоху полностью сохранилось и приобрело гиперболизированное выражение.
«Сталин сделал максимальное возможное, чтобы уничтожить все исконно русское. При нем нео-Российская империя достигла своего апогея, как одна из двух мировых сверхдержав, тогда как русскую нацию довели до состояния почти унизительного».
Разумеется, если бы отношения русского народа и советского государства носили исключительно антагонистический характер, то оно вряд ли смогло просуществовать даже жалкие по историческим меркам 74 года и, тем более, превратиться в сверхдержаву. Опираясь только на штыки, только на насилие, коммунистический режим не смог бы добиться подобной динамики. Поэтому вновь надо говорить о симбиотических отношениях государства, власти и русского народа.
Одним из оснований этого симбиоза послужил традиционный мессианизм русской культуры и русской идентичности, который синтезировался с новым, социалистическим мессианизмом. Русско-советский мессианизм имел два аспекта: внешний – «первое в мире государство рабочих и крестьян» прокладывало новые пути всему миру и человечеству, и внутренний – русские приобщали к прогрессу народы северной Евразии, восстанавливали справедливость в отношении аутсайдеров истории. Помощь «братьям» внутри страны и вовне была не только навязанным императивом, но и добровольно возложенным русскими на себя моральным долгом.
Русские приобщали к прогрессу народы северной Евразии,
восстанавливали справедливость в отношении аутсайдеров истории
На протяжении длительного времени (по меньшей мере до конца 1960-х гг.) русские воспринимали свою решающую роль в социалистической модернизации и даже собственную дискриминацию в пользу других этнических групп как естественное положение вещей. Для них это было проекцией их собственной силы, исторической миссии и чувства ответственности. Советская компенсаторная идеологическая формула о «русском старшем брате» выражала свойственное еще дореволюционной России реальное русское ощущение собственной силы и русского первенства. Проще говоря, у русских брали потому, что они внутренне готовы были отдавать. Это характерный парадокс истории, когда сила оборачивается против ее носителя.
Питаясь русскими соками, советская система в то же время с максимально возможной полнотой проявила, актуализировала властный инстинкт (этнический архетип) русского народа.
Хотя «каждая кухарка» не смогла управлять государством, она участвовала в отправлении таинства власти на своем месте – в качестве комсомольского или профсоюзного активиста, члена добровольной народной дружины или комитета народного контроля, добровольного «стукача» КГБ или письмоводителя ЖЭКа и т. д. При Советах система организации власти не только «огрубилась» и упростилась, утеряла сложную имперскую дифференцированность и асимметричность. Властные отношения приобрели также характер всеобщности, они разворачивались как сверху вниз, так и по горизонтали, мириадами нервов пронизывая толщу отечественного социума. В общем, блестящее и исчерпывающее подтверждение концепции Мишеля Фуко о власти, разлитой в пространстве человеческого бытия, а не концентрирующейся только в вертикальных связях.
В каком-то смысле советская система действительно оказалась самой демократической в мире: в ней доступом к власти, пусть микроскопической, обладала более значительная часть общества, чем в любой западной демократии. Обеспечив массовый доступ к власти, интегрировав миллионы людей во всеохватывающую систему властных отношений, коммунистический режим сделал гораздо больше, чем просто открыл перспективу вертикальной социальной мобильности. Он реализовал русский этнический архетип, нейтрализовав тем самым потенциальную несанкционированную социополитическую активность населения. Так было заложено массовое основание и обеспечена стабильность нового строя.
Однако произошло это далеко не сразу. Modus vivendi коммунистической власти и русского народа более или менее установился только после победоносной и кровопролитной Великой Отечественной войны. До нее ситуация висела на волоске, и большевики не питали на свой счет особых иллюзий. Чего стоит откровенное и саморазоблачительное признание Сталина западному собеседнику в критической ситуации осени 1941 г.:
«Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию; не будет он сражаться и за советскую власть… Может быть, будет сражаться за Россию».
Характерно, что в советской пропаганде и официальной мифологии именно война послужила главным основанием отождествления русскости и коммунистического строя.
Ретроспективно легко понять, как много дала русским советская система. Никогда в отечественной истории – ни до, ни после – русский народ в массе своей не жил так сытно, обеспеченно и спокойно, как он жил с середины 60-х по середину 80-х годов XX в., в пресловутую «эпоху застоя»; уровень жизни и социальной защищенности начала 1980-х гг. выглядит несбыточным мечтанием для подавляющего большинства населения современной России.
Однако ситуация небогатого континентального полиэтничного государства, изо всех сил поддерживавшего статус великой державы, объективно оставляла слишком мало места для компромисса советского начала и русского народа. Их компромисс был ситуативен, а конфликт – постоянен, хотя зачастую латентен. Коммунистический режим, подобно вампиру, высасывал из русских жизненные соки и подрывал их силу, тем самым разрушая краеугольный камень советского строя. Такова была диалектика взаимоотношений коммунизма и русского народа, не позволяющая принять позицию тождественности их сущностных интересов.
В то же время коммунистическая власть извлекла уроки из истории и попыталась предотвратить развитие событий по апробированному сценарию. Раз первопричиной гибели царской России стал конфликт русского народа и имперского государства, автохтонного русского общества и озападненной элиты, то предотвращение его повторения виделось в достижении культурной и социальной гомогенности, отождествлении русских с имперскими (союзными) интересами. Решающее значение приобретал вопрос формирования всеохватывающей гражданской, политической идентичности, в рамках которой русская идентичность не будет конфликтовать с государственной, а растворится в идентичности «советского народа», «советского человека».
Одной из причин развала Российской Империи послужил конфликт автохтонного русского общества и озападненной элиты
Предпосылки для такого решения были созданы новой системой социокультурных и символических координат. В СССР удалось успешно решить (вопрос о цене в данном случае не обсуждается) основные задачи индустриальной модернизации, избавиться от ахиллесовой пяты старой России – ужасающего социокультурного разрыва между элитой, образованной прослойкой и основной частью населения, добиться социополитической и культурной однородности общества. В стране была сформирована вполне современная (в смысле принадлежности эпохе Модерна) система общих институтов и коммуникаций, возникла единая политическая мифология, символика и ритуал, общая политическая культура и др. В то время как значение религии критически ослабло. По оценкам западных социологов, в частности Хантингтона, Советский Союз был не менее современным обществом, чем Соединенные Штаты или Великобритания. Правда, он воплощал иную, отличную от них версию современности.
В таком историческом контексте концепция «советского народа как новой исторической общности людей» была не только идеологическим обоснованием советской этнополитической стратегии, но и концептуализацией феномена, который в каком-то (ограниченном) смысле выглядел отечественным субститутом западной «политической (гражданской) нации». Сходство состояло не только в том, что «советский народ» воплощал реально существовавшую идентичность. Хотя в общественно-политическом дискурсе термины «советская нация» и «советская национальность» никогда не использовались из-за опасений спровоцировать рост этнической напряженности по причине «отмены национальностей», за ними стояло подлинное историческое бытие.
Процесс конструирования «советского народа» во многом предвосхитил популярную на Западе конца XX в. и пересматриваемую в настоящее время политику мультикультурализма. Акцент на политическом единстве не исключал сохранения и даже поощрения этнического и культурного своеобразия «советских наций» и этнических групп, хотя и в жестких политико-идеологических рамках. Путь к «сближению и слиянию» наций проходил через их «расцвет», а культура должна была быть «социалистической по содержанию» и «национальной по форме».
В целом советская национальная стратегия делала ставку на идейно-политическую, экономическую и социокультурную интеграцию, а не этническую и культурную ассимиляцию.
Кардинальное отличие от западной «политической нации» заключалось в том, что одновременно и наряду с формированием принципиально надэтнической политической и гражданской идентичности режим не менее интенсивно занимался институционализацией этничности, оформлял новые этнонации и воздвигал для них «национальные дома» в виде советских союзных и автономных республик.
Русские составляли невыгодное для них исключение из коммунистической национальной политики: они дискриминировались, а их республика была неполноценной. Такое место было им отведено в стратегии советской идентичности: раствориться в советском народе, стать его цементом, но при этом лишиться этнической самости – русскости.
Русские должны были раствориться в советском народе, стать его цементом и лишиться, при этом, своей этничности — русскости
В этом состояло одно из коренных отличий советской ситуации от дореволюционной. В старой империи русские представляли этническую субстанцию, в которой, как долгое время предполагалось, естественным образом растворятся влившиеся в «русское море» народы. В СССР же русских пытались превратить в деэтнизированный субстрат, призванный скрепить блоки советской махины и лечь в основание «советского народа». Упрощая, если до революции был курс на ассимиляцию в русскость, то после революции – на ассимиляцию русских в «советскость». Хотя в доктринальных коммунистических документах нельзя обнаружить столь откровенных формул, такова была объективная логика советской национальной стратегии, логика социальных и политических практик «реального социализма».
До революции 1917 года был курс на ассимиляцию в русскость,
после революции был курс на ассимиляцию русских в советскость
Ведь успех строительства «советского народа», «слияния национальностей» в решающей мере зависел от того, удастся ли ассимилировать русских (более широко – восточных славян). Это было связано не только с традиционной ролью русских как станового хребта государственности и преобладавшим влиянием русской культуры, но и с тем, что, составляя относительное, а вместе с украинцами и белорусами – «квалифицированное» (больше двух третей) большинство советского населения, они неизбежно оказывались этническим ядром «советского народа».
В то же время институциональная неполноценность России в сравнении с другими советскими республиками должна была побудить русских рассматривать весь СССР как собственное «национальное государство», а союзные институты – как русские. Предполагалось, что это укрепит территориальную целостность и политическую стабильность страны, лишит русских смысла бросать вызов центральной власти. Таким образом, «советский народ» неизбежно окрашивался в русские национальные цвета.
Ввиду конечного фиаско глобального советского проекта есть соблазн постфактум оценить советскую этнополитическую стратегию как заведомо провальную. И это было бы серьезной ошибкой: в краткосрочной и даже среднесрочной перспективе она была довольно эффективной, что, впрочем, не исключает ее оценки как исторически обреченной. «Советский народ» отнюдь не оказался химерой коммунистических идеологов, он приобрел черты реальной общности, что наиболее рельефно проявилось среди русских. Среди советских народов именно русские в наибольшей степени идентифицировали себя со всем советским пространством и воспринимали Советский Союз как свою Родину.
Казалось бы, отождествление русских с СССР служит надежным и нерушимым залогом его целостности и стабильности. Однако история опровергла эту уверенность. Мгновенное и почти бескровное обрушение одного из наиболее могущественных государств мировой истории не могло быть случайностью или следствием заговора, у него, конечно же, имелись фундаментальные причины. Главной из них послужила коммунистическая политика в отношении русского народа. В кратковременной и ситуативной перспективе укрепляя единство страны, в долговременном, стратегическом плане она создавала ситуацию ее критической уязвимости.
Имеются в виду не ошибки или «преступления» коммунистической власти – подобными ошибками и «преступлениями» полна любая национальная история, и наша не так уж выделяется. Речь идет о том, что можно метафорически назвать «имперским Танатосом» – роковой предопределенностью имперской политии. Советская политика, советский опыт, представлявшие в некотором роде рефлексию на гибель старой империи, привели точно к тому же результату, причем историческая траектория СССР оказалась значительно короче исторического пути его предшественника. Как в анекдоте советской эпохи: главная вина Романовых в том, что за триста лет своего правления они не смогли запасти провизии на семьдесят лет Советской власти.
Впрочем, природа русского Рока ничуть не мистическая, а рационально выводимая из генеральной формулы существования Российской империи и СССР. Их бытие и исторический успех критически зависели от силы русского народа. Ее ослабление естественным образом вело к уязвимости социальной системы и государства. К критическому рубежу своей силы русские подошли еще в старой империи, в СССР они перешли роковую грань – русская сила была решительно и бесповоротно подорвана коммунистической политикой.
К крушению страны привел не взрыв периферийных национализмов или экономические проблемы, не давление Запада и дряхление советской идеологии, не ошибки высшего руководства и предательство обменявшей власть на собственность коммунистической элиты и даже не совокупность этих факторов, а драматическое ослабление русской витальной силы – источника мощи и главного движителя Советского Союза. Рождение «великой и ужасной» континентальной империи было обусловлено русской силой, ее бесславный финал стал результатом превращения русской силы в слабость.
Этот процесс очень хорошо прослеживается по демографической динамике русского народа в советскую эпоху. Сокращение территории страны привело к повышению удельного веса русских в структуре ее численности: с 44 % в конце XIX в. их доля выросла до 53 % в 1926 г. и 58,4 % в 1939 г., что несколько ослабило остроту дореволюционной проблемы превращения русских в относительное этническое меньшинство. Важным показателем русской силы было сохранение высокой рождаемости: к середине 1920-х гг. она восстановилась почти до уровня начала XX в., что вкупе со снижением смертности обеспечило повышение естественного прироста. Этот показатель превышал 20 (на 1000 человек) у русских и всех крупных народов европейской части страны. В СССР 20-х годов произошел первый демографический переход: снижение смертности при сохранении высокой рождаемости и высоком естественном приросте.
Демографические изменения, растянутые во времени у европейских народов, у русских оказались спрессованы. На рубеже 20–30-х годов среди крупных народов европейской части СССР началось существенное снижение рождаемости, причем у русских, из-за их большей вовлеченности в процесс модернизации, более значительное, чем у других народов. Естественный прирост в РСФСР сократился почти вдвое в сравнении с серединой 1920-х гг.
В 1926–1939 гг. потери русских от репрессий были выше средних по стране, а показатели естественного прироста – ниже.
Последнее вызвало обеспокоенность коммунистической власти, ведь численность именно русского населения составляла главный экономический и мобилизационный ресурс страны. Вероятно, поэтому было принято знаменитое постановление 1936 г. о запрете абортов и о материальной помощи многодетным семьям.
Роковой удар по русскому демографическому потенциалу нанесла Великая Отечественная война.
В 1941 г. русские составляли 51,8 % в составе населения СССР (с 1939-го по 1941 г. их доля уменьшилась почти на 7 % по причине значительного увеличения населения СССР), но среди мобилизованных их было 65,4 %, а среди погибших – 66,4 %. В целом восточные славяне составили 86,3 % всех мобилизованных в Вооруженные силы и 84,2 % погибших, при их доле в советском населении – 73 %. В то же время постановления Государственного комитета обороны СССР от 13 октября 1943 г. и 25 октября 1944 г. запрещали призыв в Вооруженные силы коренного населения Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа.
Надо полагать, принимая подобное решение коммунистический режим руководствовался не гуманитарным мотивом сохранения этнического многообразия страны Советов, а здравой оценкой компетентности, политической лояльности и боевых качеств народов. В самой кровавой войне мировой истории положиться можно было только на русских, готовых безбоязненно проливать свою и чужую кровь. Известно, что маршал Баграмян приказывал расформировывать части, где русские составляли менее половины личного состава, и заново формировать их так, чтобы русские оказывались там в большинстве.
Компенсаторный послевоенный подъем рождаемости приостановил, но не обратил вспять тенденцию снижения рождаемости и естественного прироста у русских, которая с первой половины 1960-х гг. приняла необратимый характер. В это время в России, на Украине и в Прибалтике произошло падение рождаемости ниже уровня воспроизводства населения, причем в этом отношении мы на десятилетие опередили Европу.
Именно в 60-е годы произошел качественный слом. До начала 1960-х гг. СССР входил в число трех десятков стран с наиболее низкими показателями смертности. После долгого падения с 60-х годов стала расти мужская смертность, причем не только среди старших поколений, но и среди мужчин в расцвете сил – в возрасте 30–50 лет (так называемая «сверхсмертность»).
В социально благополучные 70-е годы ожидаемая продолжительность жизни с возраста 5 лет у русских впервые в мирное время стала уменьшаться. С 70-х годов наметилась тенденция депопуляции русского населения, охватившая сначала две, а к концу 80-х годов – пять русских областей РСФСР. Хотя доля русских во всем населении страны уменьшилась не так уж драматически, составив в 1989 г. 50,6 %, демографический тренд ясно указывал на неизбежное снижение доли русского населения (меньше половины общей численности населения СССР).
В современной России низкая рождаемость сочетается с высокой смертностью и снижением продолжительности жизни. В 1990-е гг. тенденция депопуляции вообще стала доминирующей: с 1992-го по 2002 г. естественная убыль населения России составила 7,4 млн человек. Между тем корни этой демографической катастрофы уходят в советскую эпоху. В то время как одни «социалистические нации» переживали демографический взрыв, восточные славяне начали потихоньку проваливаться в историческое небытие.
Объяснение этого процесса трансформацией отечественного общества из аграрно-патриархального в позднеиндустриальное и урбанизированное не может служить исчерпывающим. Россия никак не вписывается в рамки второго демографического перехода, который характеризуется низкой рождаемостью при одновременной низкой смертности и росте продолжительности жизни. Не говорим уже, что есть чудовищная несообразность в том, чтобы считать признаком развитости и цивилизованности сознательный отказ иметь детей.
Это – подмена понятий: разрушение в подлинном смысле слова базового инстинкта продолжения рода возводится в ранг высшей и чуть ли не жизнеутверждающей ценности. В этом смысле современный либерализм, поощряющий отказ населения развитых стран от воспроизводства, выглядит изощренной формой самоубийства; а общество, смирившееся с подобным положением вещей, можно смело считать психически и морально ущербным.
Но и русское общество советской эпохи вряд ли было в этом отношении более здоровым. Ведь в узкобиологическом смысле русский жизнеродный потенциал оставался весьма значительным: с конца 1950-х гг. в России на одно рождение устойчиво приходилось около двух абортов (официально разрешенных в середине 50-х годов), количество которых составляло около 4 млн в год. Общий печальный итог – 100 млн неродившихся детей! Отказ от детей и массовое детоубийство (аборт и есть узаконенное детоубийство) свидетельствовали о капитальном и всеобъемлющем морально-психологическом и экзистенциальном кризисе русского народа. Точно так же пьянство и алкоголизм, повышенный травматизм и т. д., которыми принято объяснять сверхсмертность русских мужиков цветущего возраста, были симптомами, внешним выражением глубокого русского надлома.
Демографический кризис тесно взаимоувязан с морально-психологическим. Определить, что в данном случае первично, а что вторично, вряд ли возможно, да и не нужно: одно перетекало в другое. Вероятно, то были различные аспекты ослабления русского витального инстинкта – воли к экспансии и воли к доминированию.
Витальный инстинкт — это воля к экспансии и воля к доминированию
В последней трети XX в. впервые за столетия имперского служения русские перестали ощущать себя сильным и уверенно смотрящим в будущее народом, которому по плечу любой груз. Русская демографическая слабость слишком очевидно контрастировала с демографической силой, демонстрируемой Средней Азией и мусульманскими регионами Северного Кавказа.
В Таджикистане естественный прирост населения в 70-е годы в 6 раз превышал естественный прирост в РСФСР, узбеки в течение нескольких десятилетий превратились в третий по численности советский народ. К исходу Советского Союза среднеазиатские титульные народы вышли на траекторию удвоения своей численности каждые 25 лет! В 1970-е гг. западные аналитические центры прогнозировали, что к концу XX в. Советская армия будет более чем наполовину состоять из мусульманской молодежи Средней Азии и Кавказа.
Противоход демографической динамики весьма нагляден на примере изменения этнического баланса в Казахстане. 1939 г.: русских – 2,5 млн, казахов – 1,9 млн; 1959 г.: русских – 4 млн, казахов – 2,8 млн; 1979 г.: русских – 6 млн, казахов – 5,3 млн человек. Если до 1960-х гг. рождаемость в русских и казахских семьях была сопоставимой (а в первой половине XX в. русские женщины вообще рожали больше, чем казашки), то в 60-е годы произошел перелом в рождаемости, вследствие чего уже в 70-е годы у казахов рождалось в 2 раза больше детей, чем у русских.
Аналогичным образом дело обстояло в Чечено-Ингушетии. К началу 60-х годов русских там жило больше, чем чеченцев с ингушами: 348 тыс. против 292 тыс.; вполне сопоставимой была и рождаемость. Но в конце 1970-х на одного русского ребенка рождалось уже 5 вайнахских. С учетом миграции доля русских в населении республики снизилась до 23 %.
Существует четкая связь между демогрифической и политической динамикой
Ретроспективно, с современной наблюдательной позиции случай Чечни особенно важен ввиду рельефной связи демографической и политической динамики, как наглядная демонстрация политической проекции биологической силы. Обобщая, можно назвать это «косовской моделью» политики, разворачивающейся следующим образом: высокая рождаемость – изменение этнического баланса – выдавливание «чужаков» – дальнейшее изменение этнического баланса – требование сецессии при благоприятных политических условиях.
Можно, конечно, предположить, что в основе русского кризиса лежала некая неизвестная нам, не выявленная закономерность функционирования этничности как биосоциального феномена. Но лично нам кажется более вероятным, что русских сломала чудовищная ноша «социалистического строительства», добавленная к их традиционной роли гаранта стабильности, территориального единства и главного мобилизационного ресурса страны. Русский жизнеродный потенциал, по точному замечанию патриотического публициста, был переплавлен в военное и экономическое могущество СССР, в заводы и ракеты. Если даже металлические конструкции «устают» и не выдерживают, то что уж говорить о людях. Русская сила оказалась отнюдь не безразмерной, а исчерпаемой. Мощная коммунистическая прививка реинкарнировала традиционную империю в модернистский СССР, тем самым продлив ей жизнь, но она же оказалась фатальной для судеб народа, служившего империи рабочим скотом и пушечным мясом.
Русских сломала чудовищная ноша «социалистического строительства», а русский жизнеродный потенциал был переплавлен в военное и экономическое могущество СССР, в заводы и ракеты
Напомним, что демографическому фактору отводится очень важное место в создании и падении империй Нового времени. В конечном счете Советский Союз обрушился из-за беспрецедентного биологического ущерба, который русскому народу причинило коммунистическое правление. В ходе «социалистического строительства» были растрачены казавшиеся безмерными русские жизненные силы, выхолощен мощный русский мессианизм, атрофировалась русская союзно-имперская идентичность.
В этом смысле можно уверенно говорить об исторической обреченности Советского Союза: он был обречен потому, что иссякли силы народа, служившего стержнем континентальной политии. При других обстоятельствах государственная оболочка – Советский Союз – могла прекратить свое существование позже и иным образом. Но прекратила бы неизбежно, ибо русских поразило глубинное, экзистенциальное нежелание жертвовать собой ради созданного ими же государства.
ИсточникМатериал создан: 12.07.2015
Продолжение
