Ополченец ЛНР — о братании на фронте, лучших батальонах Киева и уголовниках в армииУкраинцы встречают протестами любые призывы властей Киева к диалогу с Донбассом. Аналогичная ситуация наблюдается и по другую сторону линии фронта. Летом на канале «Россия 24» вышла программа «Окопная правда», где военнослужащий батальонной разведки 4-й бригады ЛНР Владлен Татарский встретился и мирно побеседовал с ветеранами Вооруженных сил Украины. После этого на его странице в соцсетях появились угрозы и обвинения в предательстве. Патриоты Донбасса критикуют Татарского за то, что он отказывается видеть в украинских солдатах исключительно нелюдей и призывает завершить войну любой ценой. «Лента.ру» публикует интервью с ополченцем, в котором он рассказал о самых сложных днях войны, взаимоотношениях с противником на передовой, чеченских батальонах и полевых командирах.
«Лента.ру»: Про сегодняшний Донбасс говорят, что это — бандитский край, где прав тот, кто сильнее. Это так?
Татарский: Бандитский Донбасс — любимый конек киевской пропаганды. Но этому есть логическое объяснение. В 1990-е годы Донбасс превратился в криминальный регион из-за огромного количества предприятий. Здесь были большие деньги, и делили власть кланы. Но в 2000-е годы регион уступил это первенство Запорожской, Одесской областям и Киеву. А на фоне войны в Ровенской и Житомирской областях появилась «Янтарная республика». Власть там полностью под мафиози — бывшими добробатовцами и уголовными элементами, которые крышуют добычу янтаря. И с ними никто уже не может справиться. Так что криминальный край теперь там.
К тому же Донбасс не имеет такой криминальной истории, как, например, Ростов или Одесса, откуда пошли воровские традиции еще дореволюционной России. Но Киеву сейчас важно показать, что Донбасс — это бандитская территория, где живет криминальный и дикий народ. Этим они пытаются оправдать его зачистку и обстрелы мирных городов.
Говорят, что в вооруженных силах ЛНР — Народной милиции — много людей с уголовным прошлым.
На самом деле в армии много и уголовников, и милиционеров. И я не считаю криминальное прошлое каким-то плюсом или минусом для войны. Все надо рассматривать индивидуально. У меня тоже есть судимость, но моя биография ничем не хуже, чем у других. В отличие от биографий многих украинских комбатов, таких, например, как командира «Шахтерска» и «Торнадо» Абальмаза (Руслан Онищенко). Он был связан с криминалом до войны и трижды сидел за тяжкие преступления. Но стал командиром спецроты милиции. О чем еще говорить? В ЛНР и ДНР такого нет, чтобы уголовник возглавил подразделение.
Самое интересное, что я с судимостью отслужил, уволился и вновь пришел в военкомат. И во второй раз мне уже сказали: «Мы таких, как ты, не берем». При этом в Народной милиции, как я говорил, судимых хватает. В итоге в батальонную разведку 4-й бригады, где служу сейчас, я попал через ходатайство знакомых.
Где служили до этого?
В 2014-м я вступил в ополчение Горловки, потом служил в полку «Витязь» ЛНР. При реорганизации он влился в состав разведроты 4-й бригады ЛНР. В декабре 2014-го я ушел по независящим от меня причинам, но в апреле 2015-го вступил в батальон «Восток» и прослужил год там. С 2017-го по сей день я служу в батальонной разведке. Предпочитаю не мигрировать по коллективам, на войне важна спайка и слаженность, а если ты постоянно меняешь подразделения, то ни о какой слаженности речи не идет. Два контракта я прослужил в ЛНР, а в ДНР меня не берут из-за судимости.
Московская встреча с украинскими ветеранами наделала много шума. Как отреагировали на это ваши сослуживцы?
Меня замечательно встретили. Ни от одного бойца нашей бригады я не слышал, что мне теперь не подадут руки. Мою позицию поняли. Я скажу больше — не все люди интересуются политикой и смотрят телевизор. Большая часть бойцов знает о той передаче из пересказов. Кстати, почитал я украинские СМИ. Киевское лобби за войну обсуждало «Окопную правду» в воинственной риторике, дескать, пусть поговорят оружием с нашими настоящими солдатами.
Кстати, как получается поговорить на фронте с их «настоящими солдатами»?
Такие попытки не прекращаются с 2014 года. Был такой командир — Владимир Цвях из батальона «Хулиган». Его ополченцы окружили 32-й блокпост ВСУ (Вооруженных сил Украины), а там стоял днепропетровский «Беркут». В общем, слово за слово, понемногу контакт наладился. «Беркутовцы» потом смело ходили в наш магазин, и мы даже вместе играли в футбол. Потом на блокпосту началась ротация, и однажды все закончилось большим кровопролитием на Бахмутской трассе.
В промзоне Авдеевки подсылали собак или кошек с записками с просьбой прислать сигарет. Но политических споров, конечно, не было. И, в основном, это больше не диалог, а поиски взаимных выгод. А диалог примерно такой: «Все пидорасы, но нам тут надо как-то выживать».
Река Северский Донец — через нее, как я знаю, долгое время были вполне себе мирные контакты между украинскими и нашими бойцами в 2015-2016 годах. На нашем берегу были казаки, а на другом — ВСУ с добробатами. И они там на передовой между собой общались и ходили с украинцами бухать. Налаживали бизнес. Или вот еще инцидент в ЛНР с одним известным командиром: он отправился с двумя бойцами на позиции «укропов» из 92-й бригады. Взял с собой пять литров коньяка, на месте выпили, закусили, пообщались, и украинцы разрешили нашим бойцам посетить оставшиеся на другой стороне дома. Все было замечательно, пока об этом не пронюхало СБУ, и на очередной встрече командира повязали. Через некоторое время его обменяли.
Насколько близко сейчас украинские подразделения от ваших позиций?
Постоянно наблюдаю их в бинокль. Без бинокля я последний раз видел их в феврале 2018 года с дистанции в 200 метров. Это был патруль «укропов». Вообще, на многих участках Донецкого фронта есть места, где и без бинокля противник наблюдается достаточно хорошо. И слышно, как он переговаривается. Можно и перекрикиваться с ним.
Какие эмоции у вас вызывают бойцы противника? Там, на передовой.
Для меня война — это не сублимация комплексов. Враг не раздражает, и не возбуждает, и не несет эмоциональной окраски, война — это работа. Противник — это просто враг. Да, я бываю в ярости, когда что-то происходит. Если надо уничтожить, то надо. Если пока не надо этого делать по каким-либо причинам, то не надо. Нужно быть с холодной головой. Все эти эмоции — из области сексуальных расстройств. И есть враги, а есть преступники. Они бывают с любой стороны фронта. Как с нашей, так и с той стороны. А если есть подразделение, где одобряют военные преступления, то все это подразделение — одна большая ОПГ.
Когда был первый бой и какой был самый тяжелый?
21 июля 2014 года я отбывал срок на зоне в Горловке, и через наш лагерь наступала армия Украины. Бой шел прямо под забором. Его я и считаю своим боевым крещением: летели пули, «Грады», снаряды и мины. Среди заключенных были раненые и убитые. А первые солдатские трупы, которые я увидел потом, на Бахмутской трассе, — это были обгорелые и скелетированные останки бойцов. В фазе, когда нападали на колонны бронетехники, я не успел поучаствовать, потому что убежал в ополчение из колонии только 27 августа.
Свой первый бой я принял, когда служил в разведроте. Это произошло в промзоне Авдеевки. Нас атаковала диверсионно-разведывательная группа из состава 90-го аэромобильного батальона и 74-го отдельного разведывательного батальона. Мы отражали их атаку: у «укропов» был один убитый, подтвержденный через Книгу памяти, и двое или трое раненых. Этот эпизод описан в моем рассказе «Чуйка».
В серую зону я выхожу не ради боя, а для разведки. Бой не стоит моей задачей. Конечно, были случаи, когда мы атаковали противника, обстреливали его. Но это — чуть другое. Термин «серая зона» появился в американской армии. Цвет зоны означает степень ее угрозы. В Донбассе — это нейтральная территория между позициями сторон. Где-то она небольшая, а местами достигает одного-трех километров.
Самый тяжелый день на войне для вас?
Я запомнил его. Это было 28 марта 2016 года — я под снайперским обстрелом выносил троих тяжелораненых здоровенных мужиков. И это было трудно и страшно. Но я горжусь этим днем, потому что всех бойцов спасли и они выжили. Мы действовали геройски, каждый мобилизовал себя и свой солдатский долг, и никто никого не бросил.
Какую особенность войны в Донбассе вы отметите и чем отличаются линии обороны в ДНР и в ЛНР?
В ДНР больше горячих точек, чем в ЛНР. От границы России до Сокольников (ЛНР) вообще относительно спокойная зона, где месяцами не звучат выстрелы. Диверсионно-разведывательные группы врага, наталкиваясь на сопротивление или ответную звездюлину, как правило, отходили. Заскочили в окоп — кто-то получил ранение или был убит. И все. Такого не было, чтобы они шли вперед и зачищали окопы, не обращая внимания на потери. Это говорит о том, что противник не настроен на решительные действия.
И факт — противники неохотно сближаются. Когда ополченцы и «укропы» друг друга замечают, то начинают перестрелку с дальней дистанции. Читая воспоминания о войне в Чечне, мы видим, что группы шли друг другу навстречу; но у нас такого не было. Или если посмотреть видео из Сирии: «игиловцы» (террористы ИГ, организация запрещена в России), сирийцы и курды бегут на врага, стреляют, кидают гранаты, а дистанция боя зачастую составляет 10-20 метров. Таких роликов у нас не увидишь. Возьмем видео «Зачистка отрядом Моторолы Иловайска» или «Зачистка "Донбассом" Иловайска»; там кто-то куда-то стреляет, а противника так и не видно.
Вам приходилось видеться или общаться с пленными?
У меня были знакомые, которые прошли плен, а украинских военнопленных мне видеть не приходилось. Плен — это к кому попадешь. Кого-то украинцы очень сильно били, а у кого-то было человеческое отношение.
Какой тип военнослужащих вызывает у вас отторжение?
Меня раздражают те, кто взял в руки оружие, чтобы решить свои внутренние психологические проблемы. Если у человека есть внутренний враг, он проецирует это на противника. На «укропа» или «сепара» — неважно. И для них война не работа и не идея, а плен из собственных комплексов, которые они пытаются побороть.
Расскажите о боеспособных подразделениях противника. Например?
В 2014 году я выделю «Донбасс» и «Айдар»; эти батальоны были по-настоящему боевые для тех времен. «Айдар» отличился мародерством и жестокостями, расстрелами и пыточными подвалами, но это не отменяет и того, что он серьезно воевал. «Айдар» и сегодня держит марку. И 80-й полк из Львова достойно сражался в Луганском аэропорту. Сегодня кто опасный противник? Я бы отметил 93-ю бригаду, 10-ю горно-штурмовую бригаду — это такие агрессивные украинские части. А после обкатки в Широкино и «Азов» опасный противник. Но я могу говорить только за те подразделения, с которыми сталкивался лично.
В штабе ООС заявили о разоружении батальона имени Шейха Мансура, названного в честь героя чеченского сепаратизма. Чем запомнились чеченцы на Украине и в Донбассе?
Я доподлинно не знаю, чем чеченцы занимались на той стороне. Сомневаюсь, что они воевали. На камеру мы видели несколько чеченцев, которые изображали войну. И никакой это не батальон, его даже взводом назвать нельзя. Им нужна была идея, чтобы получить бонусы при дележке янтаря, возможность легально или полулегально получить оружие и упрочить позиции чеченской диаспоры на Украине.
Чеченцы на нашей стороне — это храбрые полевые бойцы, которые оказались не на своей войне и давно покинули Донбасс. У нас широко применялась артиллерия, «Грады», а то поколение чеченцев, что застало вторую чеченскую войну, — оно привыкло к стрелковому оружию. И когда работали реактивные системы залпового огня — это было для них непривычно. Да, у чеченцев есть определенные воинские традиции; они с детства видят оружие и занимаются спортом, что помогает на службе. Есть нации, у которых уже есть задатки войны. Но государству важно помочь этому развиться: обучить и воспитать. И тогда появляется хорошая воинская каста. Если власть этим не занимается, то из этих людей получаются неплохие солдаты криминала.
Присутствие националистов-добровольцев ощущается на передовой?
Русские националисты с нашей стороны — это уже больше экзотика, чем правило. Но с той стороны хватает украинских националистов. Хотя их отряды и переформировались в ВСУ, но там есть подразделения, в которых доминирует националистическая идеология.
В Донбассе уже воспринимают службу как социальный лифт или воюют за идею?
В двух корпусах Народной милиции служат от 30 до 40 тысяч человек. Чтобы понять, кто из них пришел по идейным соображениям, а кто нет, надо проводить соцопрос, а я этого сделать не могу. Война длится уже больше пяти лет, и социальные моменты уже немаловажны. А идейность — это такой критерий…. В 2014 году было много парней с нашивками «Новороссия», которые взяли оружие, когда остальные еще раздумывали, и поэтому сегодня они называют себя идейными. Но тогда многие с такими нашивками грабили людей и отсиживались на блокпостах.
***
Вторую часть интервью с Владленом Татарским читайте в понедельник, 28 октября.
https://lenta.ru/articles/2019 ... rsky/
