Остальные же члены комиссии, будучи людьми либеральных взглядов и выступая против стеснений печатного слова в принципе (всё равно — украинского, общерусского или любого другого), подписали предложенный им текст, не вникая в подробности. Так потуги кучки политиканов, большинство из которых ничего общего с академической наукой не имело, были выданы (и выдаются до сих пор) за официальное научное мнение. (Попутно заметим, что к тому времени сама Академия Наук давно уже не была чисто научным учреждением. В немалой степени она превратилась в центр либерального движения и политические соображения там часто доминировали над интересами науки. Достаточно вспомнить неизбрание в академики великого ученого, но «реакционера», монархиста по убеждениям Д.И.Менделеева или избрание в «почетные академики» безусловно талантливого, но все-же необразованного Максима Горького).
Конечно, не «Записка Академии Наук», тенденциозность которой бросалась в глаза, определила судьбу малорусского книгопечатания. Решение о снятии прежних ограничений было принято ещё до её составления, и к академикам обратились лишь для того, чтобы подкрепить это решение научными аргументами. С таковой задачей авторы записки не справились. Министр народного просвещения В.Г.Глазов в специальном меморандуме отметил слабость «академической» аргументации, неубедительность и даже ошибочность многих положений «мнения Академии Наук». Указывал он и на необоснованность утверждения составителей записки о возможности «поднять умственный горизонт малорусских крестьян новым литературным языком». «Мы видим, — констатировал министр, — что в Галиции этот подъём проявился на развалинах русской церкви, русской школы и русской народности с пользой только для ультрамонтанства, социал-демократии и атеизма. Не грозит ли и нам то же самое, хотя и в иной, быть может, форме? Нелишне при этом отметить, что крестьяне немецкие, французские и английские, насколько известно, развиваются путём школы и популярной литературы на языках общих — немецком, французском, английском, а не на диалектах Швабии, Прованса, Уэльса».
Как отмечал Глазов, «малороссийский язык как язык народа вполне удовлетворяет его несложные потребности; он превосходен в поэзии, воспевающей природу и общечеловеческие чувства, но он вовсе не пригоден, точнее говоря — беден для современного образованного общества». Поэтому «искусственное развитие украинско-русского языка под немецко-польско-интернациональным воздействием» в Галиции, попытка превратить народные говоры в язык культуры и образования «влечёт к необходимости заимствований из других языков — польского или немецкого, или заставляет некоторых писателей изобретать слова, результатом чего является «искусственность» языка или такое разнообразие, при котором язык становится иногда неудобнопонятным».
Министр признавал, что распространяемый в Галиции язык, «искусственно создающийся в формах, тенденциозно удаляющихся от общерусского языка, является врагом последнего» и что «возникновение и распространение его не вызывается какими-либо естественными стремлениями и потребностями южнорусского населения». Тем не менее, он не видел ничего страшного в том, чтобы официально разрешить тем, кто этого хочет, издавать на таком языке не только художественную, но и научно-популярную литературу (на практике это уже осуществлялось), а также печатать газеты и журналы. Исходя из этого, Глазов предлагал отменить Эмский указ, что и было сделано.
Таким образом, на отмену ограничений малорусского печатного слова «Записка Академии Наук» влияния не оказала. Её значение состояло в другом. Сам факт появления такого документа показал кому следует в Вене, что внутри России есть на кого опереться, добавил уверенности в успехе языковым «крестоносцам».
С началом профинансированного австрийским правительством «крестового похода» (в 1906 году) в Киеве, Харькове, Полтаве, других городах Малороссии стали основываться «украиноязычные» газеты и издательства. Туда хлынул поток соответствующей литературы. Сотни пропагандистов «украинской национальной идеи» наводнили города и села.
Оправдались и ожидания на помощь изнутри. Подсчитав, что ослабление позиций русской культуры на Украине повлечет за собой ослабление позиций здесь государственной власти («царского режима»), российская оппозиция бурно приветствовала «крестоносцев» как «братьев по борьбе» и оказала им всяческое содействие. Трудности возникли с другой стороны.
Новый язык, с огромным количеством включенных в него польских, немецких и просто выдуманных слов, ещё мог при поддержке властей кое-как существовать в Галиции, где малороссы долгое время жили бок о бок с поляками и немцами, под их управлением и понимали польскую и немецкую речь. В российской Украине дело обстояло иначе. На придуманную за границей «рідну мову» смотрели как на какую-то абракадабру. Печатавшиеся на ней книги и газеты местные жители не могли читать.
«В начале 1906 года почти в каждом большом городе Украины начали выходить под разными названиями газеты на украинском языке, — вспоминал один из наиболее деятельных «крестоносцев» Ю.Сирый (Тищенко). — К сожалению, большинство тех попыток и предприятий кончались полным разочарованием издателей, были ли то отдельные лица или коллективы, и издание, увидев свет, уже через несколько номеров, а то и после первого, кануло в Лету». Причина создавшегося положения заключалась в языке: «Помимо того маленького круга украинцев, которые умели читать и писать по-украински, для многомиллионного населения Российской Украины появление украинской прессы с новым правописанием, с массой уже забытых или новых литературных слов и понятий и т. д. было чем-то не только новым, а и тяжелым, требующим тренировки и изучения».
Но «тренироваться» и изучать совершенно ненужный, чужой язык (пусть и называемый «рідной мовой») украинцы, естественно, не желали. В результате — периодические издания «крестоносцев» практически не имели читателей. Например, по данным того же Ю.Сирого, судя по всему — завышенным, даже «Рідний край», одна из самых распространенных украиноязычных газет, имела всего около двухсот подписчиков (в основном — самих же «крестоносцев»). «И это в то время, когда такие враждебные украинскому движению и интересам украинского народа русские газеты, как «Киевская мысль», «Киевлянин», «Южный край» и т. д., выходившие в Украине, имели огромные десятки тысяч подписчиков и это подписчиков — украинцев, а такие русские журналы, дешевого качества, как «Родина», «Нива» и т. д., выходили миллионами экземпляров и имели в Украине сотни тысяч подписчиков».
«Украинские периодические издания таяли как воск на солнце» — вспоминал другой «крестоносец» — М.Еремеев (впоследствии — секретарь Центральной Рады) и рассказывал, как «один остроумный киевлянин напечатал на своей визитной карточке вместо специальности или титула — «подписчик «Рады» («Рада» — украиноязычная газета — Авт.), что было значительно более редким явлением, чем университетские или докторские дипломы». Один из немногочисленных читателей украиноязычной прессы, в письме в газету «Громадська думка» выражал благодарность газетчикам за то, что «хлопочутся о нас и трудятся, чтобы мы имели свой родной язык на Украине», но тут же сокрушался: «Лишь жалко, что бедные люди моего села не хотят и знать о таких газетах, как ваша и «Наша жизнь» или другие прогрессивные газеты, они влюбились в «Свет» и «Киевлянин» и другие черносотенные». «Свои духовные потребности большинство украинцев удовлетворяет русской литературой, — жаловалась украиноязычная газета «Сніп». — Когда же спросишь: «Почему это вы читаете русскую? Разве ж на украинском языке нет журналов или газет соответствующей ценности?», то услышишь такой ответ: «Я не привык читать по-украински».
Не помогло ни разъяснение отдельных слов, ни регулярно публикующиеся в прессе указания, что букву «и» следует читать как «ы», букву «є» — как «йе», а «ї» — как «йі». Даже активисты украинофильского движения заявили, что не понимают такого языка и засыпали Грушевского просьбами вместе с газетами и книгами присылать словари. «То, что выдается теперь за малороссийский язык (новыми газетами), ни на что не похоже, — в раздражении писал украинской писательнице Ганне Барвинок известный литературный и театральный критик, щирый украинофил В.Д.Горленко. — Конечно, эти господа не виноваты, что нет слов для отвлечённых и новых понятий, но они виноваты, что берутся за создание языка, будучи глубоко бездарны. Я получаю полтавский «Рідний край» и почти не могу его читать».
«Рождение украинской прессы после первой революции, рост политической сознательности — а по этой причине рост читательской массы — поставили перед современным литературным языком украинским требования, значительно превышающие его тогдашние ресурсы, — признавал позднее «сознательный украинец» К.Довгань. — Это обусловило интенсивное развитие языка: создавались поспешно новые слова и обороты, еще больше заимствовалось их у соседних языков, более развитых, — и все это беспорядочно, по-кустарницки, без определенного руководства со стороны какого-нибудь учреждения научного. Обогащаясь таким способом, пренебрегая самыми элементарными законами фразеологии и синтаксиса украинского, украинский язык — книжный и газетный — часто-густо представлял собой печальную картину языковой мешанины, пеструю лексическую массу, чуждую органично и непонятную читателю-украинцу».
«Язык галицкий, как непонятный украинскому народу, не может иметь места ни в учреждениях, ни в школах на украинской территории, — вынуждены были занести в свою программу члены революционного Украинского республиканского союза «Вільна Украіна». — УРС будет ратовать за свой родной язык — язык Шевченко, который должен получить самое свободное развитие, чтобы сделаться культурным языком, а до тех пор общегосударственным языком остается язык русский».
Непонятность для народа нового языка сознавал и такой ярый украинофил как Н.Ф.Сумцов, хотя и склонен был винить в этом российское правительство. В записке, подготовленной возглавляемой Сумцовым специальной комиссией Харьковского университета (которая занималась вопросом «о малорусском слове» параллельно с комиссией Академии Наук), признавалось, что «малорусский язык в лингвистическом отношении представляет наречие русского языка» и что раньше язык украинской литературы (проза Квитки, поэзия Шевченко) стоял «близко к русскому». Затем, по мнению Сумцова и его коллег, из-за запретов и гонений (имелся в виду Эмский указ) центр украинской литературной жизни переместился в Австро-Венгрию. В итоге «изгнанная в Галицию украинская литература неизбежно усвоила себе такие элементы сравнительно далёких галицко- и угорско-русских наречий и подвергалась таким немецким и польским влияниям, которые внесли много новых слов, новых понятий, новых литературных оборотов и приёмов, чуждых русской литературной речи». И теперь «коренные украинцы с грустью будут вспоминать об изящной простоте и чистоте языка Квитки и Шевченко, и долго ещё сохранится память о тяжких судьбах прожитого сорокалетия».
Между тем, как известно, художественной литературы Эмский указ не касался. Причина непонятности «украинского языка» состояла в том, что он создавался не естественным путем, а, по признанию прекрасно информированного на сей счет М.П.Драгоманова, «в кабинете». «Если бы я не боялся наложить грубо палец на недавние факты, на живых и близких людей, я мог бы не мало рассказать фактов из недавней практики украинофильства, которую я видел во всей ее немощи и большой частью которой я и сам был, — вспоминал этот деятель. — Обходя такие факты, как то, что началом национального возрождения и пропаганды украинофильства было возбуждение расовых ненавистей (признаемся нелицемерно в этом хоть перед собой), я остановлюсь на таких фактах, как работа над словарем русско-малорусским». Как признавался Драгоманов, создание «украинского литературного языка» диктовалось не культурными потребностями народа, а политическими целями. Главная задача состояла в том, чтобы создать язык как можно более далекий от русского, чтобы ни у кого не возникло сомнения в самостоятельности новой мовы. «Для украинской литературы брались слова, формы и т. п. польские, славянские (т. е. церковно-славянские — Авт.), да и латинские, лишь бы только выработался самобытный язык». Упор делался на «оригинальность языка, а не на его понятность». И в Галицию основная «языкотворческая» работа была перенесена не из-за запретов, а потому, что такая работа могла быть выполнена только галицкими украинцами. «Что касается украинцев российских, то поскольку они издавна сжились с русской литературой и сами затянулись в работу в ней, то поэтому они имеют менее всего шансов выработать рядом с русской литературой свою».
Как видим, Н.Ф.Сумцов обвиняя во всем правительственную политику «притеснений», мягко говоря, лукавил. Гораздо ближе подошёл к истине украинофильский деятель, чьё письмо опубликовал львовский журнал «Літературно-науковий вісник», главный на то время орган украинского движения. «Вы, русины, — отмечал автор письма, — думаете по-польски и переводите дословно свою мысль по-русински, и то не все слова переводите, а многое оставляете без перевода в польском первоисточнике, так точно мы думаем по-русски, а переводим дословно по-украински… Таким образом, вырабатывается двуязычие галицкое и украинское; вы мало понимаете наш язык, а мы — ещё меньше того ваш».
Зачем людям, думающим по-польски или по-русски, искусственно создавать ещё один язык? Такого вопроса в «национально сознательной» голове не возникало. Да и ответ на него пришлось бы искать за пределами литературы и языкознания — в большой политике, в которой одурманенные своими вождями рядовые приверженцы «украинской национальной идеи» не разбирались. Не разбирался в политике и украинский писатель Иван Семенович Нечуй-Левицкий. Он просто говорил то, что думал. А потому решительно выступил против «крестоносцев» Грушевского.
Следует отметить, что И.С.Нечуй-Левицкий являлся убежденным приверженцем создания нового литературного языка, отличного от общерусского. Еще в 1891 году в статьях, опубликованных (под псевдонимом И.Баштовый) во львовской газете украинофильской ориентации «Діло», а затем изданных отдельной книгой, он обосновывал право украинцев на независимое от великороссов национальное, языковое, литературное развитие. Писатель указывал на примеры других стран Европы. По его мнению, в ходе своего исторического развития, литературные языки европейских государств слишком оторвались от народных говоров, и теперь настало время на основании этих самых говоров создавать новые литературные языки. Так, «омертвелость языка Данте в современной Италии явилась причиной того, что начали выходить книжки на неаполитанском и венецианском народных языках, и эти книги на живых языках в Италии хорошо идут в общество, как раз вдвое лучше, чем писанные омертвелым книжным литературным итальянским языком. В Германии язык Лютера и книжный язык Лессинга уже устарел и далеко отошел от народного. И там выступили писатели с живым народным языком, с произведениями на народных языках». Точно также «возникла в Европе новая провансальская литература в южной Франции». И даже «в 1860-х годах в самой Великороссии была попытка обновить книжный великорусский язык». Правда, в Великороссии, замечал Иван Семенович, эту попытку подняли на смех и она не удалась.
«Как видим, движение языковое и литературное началось не в одной Украине, а и в Великороссии и в Европе», — подводил итог писатель и считал необходимым развивать народные украинские говоры, превращая их в литературный украинский язык. Этот язык со временем должен был вытеснить «устаревший» русский литературный язык, по примеру того, как на соответствующих территориях вытесняются («старый Нечуй» был в этом уверен) венецианским и неаполитанским языками — итальянский литературный язык, нижненемецкими народными языками — немецкий литературный язык, провансальским языком — французский литературный язык и т. д.
Стоит заметить, что на те же примеры, но делая прямо противоположные выводы, указывал и уже упоминавшийся крупный ученый, профессор Т.Д.Флоринский: «Рядом с общефранцузским литературным и образовательным языком, в Южной Франции употребляется провансальское наречие, имеющее свою литературу; рядом с общенемецким языком держится в живом употреблении и письменности нижне-немецкое наречие; общеитальянский литературный язык (основанный на тосканском наречии) не устраняет употребления в народных массах и простонародной литературе частных наречий — неаполитанского, сицилийского, венецианского и др. Но все эти областные диалекты указанных народов не заявляют ни малейшего стремления вступать в какое-либо соперничество с общими литературными и образованными языками и присваивать себе принадлежащие последним функции языков науки, школы, государственной и общественной жизни».
Но к мнению ученого с мировым именем украинофилы старались не прислушиваться. И.С.Нечуй-Левицкий трудился в соответствии со своими представлениями о развитии языков. Первоначально он ориентировался на языковой продукт, создаваемый в Галиции. «Выпишите «Діло» да и читайте, чтобы приучиться к литературному украинскому языку, — советовал он в 1884 году молодому Михаилу Грушевскому. — Язык «Діла» сначала покажется Вам немного странным, но все-таки это уже литературный».
Классик украинской литературы насколько мог помогал галицким украинофилам «очищать» язык от «русизмов». «В Вашей автобиографии, в 4 № «Зори» («Зоря» — львовская украиноязычная газета — Авт.), очень много великорусских (или, как у нас говорят, литературных — книжных слов), — делал он замечание известной галицкой писательнице Наталье Кобринской. — Может они в Галиции не бросаются в глаза, но у нас они очень заметны». Далее шло перечисление таких слов: «борьба», «взаимно», «движение», «двоякий», «личность», «не скриваючи», «объем», «обьяснялись», «окружали», «переводить», «по поводу», «постепенно», «представила», «разговор», «способність», «условия», «чувство» и др., вместо которых, по мнению Нечуя-Левицкого, следовало бы употреблять: «боротьба», «обопільна», «рух», «подвійний», «особість», «не ховаючи», «обсяг», «вияснювались», «огортали», «перекладати», «з причини», «поступіново», «уявила», «розмова», «здатність», «умовини», «почування» и т. д. «Эти слова очень вредят чистоте Вашего языка» — поучал он. (Между тем, не лишне задуматься, откуда эти русские слова взялись у галичан, да еще стали такими привычными, что «не бросаются в глаза». Ведь пресловутой «насильственной русификации» в Галиции не было).
Точно также, получив галицкое издание «украинского перевода» Библии, писатель шлет во Львов свои замечания: «В «Библию» вставлено много великорусских слов» (далее вновь следует перечисление: «поступок», «просьба», «упрямо» и т. д., вместо «вчинок», «прохання», «уперто»).
Не забывал И.С.Нечуй-Левицкий «исправлять» и собственные сочинения, издаваемые в Галиции. В этом случае он сам чутко прислушивался к указаниям галицких украинофилов, меняя «русизмы» на «правильные» слова. Переписка писателя дает множество примеров такой замены. Слова: «бистро» («быстро» — если писать это слово традиционным, а не новопридуманным правописанием), «восток», «голоса», «жизнь», «запад», «зонтик», «красавиця», «кухарка», «любимий», «молитвенник», «наготовивши», «ножницями», «облагородитися», «подбородок», «писатель», «пожар», «показалось», «покой», «похожий», «привикла», «пройдохи», «серьезна», «скучати», «славяне», «слідила», «стид», «уже», «ходили в церкву», «шептала», «язык» и т. д. заменялись на «швидко», «схід», «голоси», «життя», «захід», «парасолька», «красуня», «куховарка», «любий», «молитовник», «наготувавши», «ножицями», «зшляхетніти», «підборіддя», «письменник», «пожежа», «здалось», «спокій», «схожий», «звикла», «пройдисвіти», «поважна», «нудитись», «славяни», «слідкувала», «сором», «вже», «ходили до церкви», «шепотіла», «мова» и т. д.
И.С.Нечуй-Левицкий даже благодарил галицких издателей за заботу о «чистоте» его языка. «Цензор пропустил для меня галицкое издание «Хмар» и «Гуморесок». Спасибо за то, что поисправляли некоторые неточности и такие слова, как «жизнь» и т. д.» — писал он еще в начале 1905 года тому же М.С. Грушевскому, давно уже перебравшемуся в Австро-Венгрию. Лишь иногда «старый Нечуй» не соглашался с галичанами и предлагал компромиссы. «… «Тісточка» у нас никто не поймет. Напишите: «пирожні чи тісточка». Будет и нашим, и вашим» — обращался он, например, к редактору «Зори» В.Лукичу. А в уже цитировавшемся письме к Грушевскому сомневался в целесообразности употребления буквы «ї», тут же, правда, оговариваясь, что сомнения эти происходят, наверное, от того, что «я давно уже читал галицкие книжки и совсем отвык от нее» (т. е. от этой буквы).
Однако время шло и вскоре И.С.Нечуй-Левицкий с удивлением заметил, что языковых «исправлений» становится слишком много (особенно это стало очевидным с началом «крестового похода»). Получалась уже не чистка от «русизмов», а подмена всего языка. Писатель обратился к галичанам с просьбой не переусердствовать, но от него просто отмахнулись. «Я по опыту знаю, что народ читает слова «ій» (йіі), «их» (йіх) по великорусски, а слова с галицкими значками сверху опять-таки читает по-русски: сим'и, на подвирр'и (сими, на подвирри), — жаловался Иван Семенович украинофилу М.Комарову по поводу правописных нововведений (буквы «ї», апострофа и др.). — Значки эти ничего не говорят крестьянам, как и мне. Для народа не должно быть никаких ребусов в книжке. Все должно быть ясно и выразительно. Но наша спилка (украинофильское издательство — Авт.) уперлась не отступать от галицкого правописания и ничего и слушать не хочет».
«У нас в Киеве г. Чикаленко тоже думает издавать украинскую газету, — сообщал «старый Нечуй» Панасу Мирному. — Но он ставит редактором Ефремова. А я уже хорошо знаю и Ефремова, и Гринченко, и Лотоцкого, которые заводят у нас правописание галицкое, а украинские народные формы решили выбросить — даже в книжках для народа, еще и напихают язык временами чисто польскими словами и падежами». «Везде лучшие авторы заводят правописание, а у нас это заводят теперь не украинские авторы, а галицкие газетки» — писал он П.Я.Стебницкому. А в письме к М.М.Коцюбинскому отмечал: «Теперь наши газеты пишутся не украинским языком, а галицким. Получилось же, что эти газеты навредили нашей литературе, отбили и отклонили от наших газет и книжек широкую публику и даже ту, что читает и покупает украинские книжки. В редакцию «Громадськой думки», наиболее обгаличаненной, шлют письма даже подписчики с укором: что это за язык? Читать и понимать нельзя!».
Тем временем, «крестовый поход» набирал темп. Масштабы языковых «исправлений» все увеличивались. Чтобы успокоить И.С.Нечуя-Левицкого к нему лично явился глава языкового «воинства» М.С.Грушевский. Он объявил Ивану Семеновичу, что для создания нового литературного языка, полностью независимого от русского, просто необходимо множество новых слов и новое правописание, что нужно не спорить, а внедрять новшества в народ через книги, газеты, журналы. Как сообщил вождь «крестоносцев» писателю, большинство владельцев и редакторов украинских газет, журналов, книжных издательств, а также многие литературные деятели уже пришли к соглашению по этому поводу, поэтому Нечую-Левицкому следует присоединиться к ним и вместе бороться за насаждение нового языка, вытесняя тем самым язык русский.
Однако договориться не удалось. Потеряв надежду вразумить оппонентов не поднимая шума, классик украинской литературы выступил в печати. Сам не безгрешный по части выдумывания слов, «старый Нечуй» считал торопливость тут недопустимой, т. к. слишком большого количества нововведений народ «не переварит».
Писателя возмущало искусственное введение в оборот «крестоносцами» огромного числа польских и выдуманных слов, которыми заменялись народные слова. Так, вместо народного слова «держать» Грушевский и К° пропагандировали слово «тримати», вместо народного «ждать» — слово «чекати», вместо слова «поізд» — «потяг», вместо «предложили» — «пропонували», вместо «ярко» — «яскраво», вместо «кругом» — «навколо», вместо «обида» — «образа» и т. д. Известное ещё из языка киевских средневековых учёных слово «учебник» австро-польские выкормыши заменили на «підручник», «ученик» — на «учень», «процент» на «відсоток», вместо «на углу» пишут «на розі» («и вышло так, что какие-то дома и улицы были с рогами, чего нигде на Украине я ещё не видел»), вместо «разница» вводят «різниця», вместо «процент» — «відсоток», вместо слишком уж похожего на русское «одежа» — «одяг», вместо «война», как говорит народ Украины, употребляют «війна», вместо «приданне» — «посаг» и т. д… И.С.Нечуй-Левицкий пояснял, что в основе таких замен лежит желание сделать новый литературный язык как можно более далёким от русского. «Получилось что-то и правда, уж слишком далекое от русского, но вместе с тем оно вышло настолько же далёким от украинского».
Не соглашался Иван Семенович и с тем, что букву «с» в предлогах и приставках всюду заменили на «з», по польскому образцу: «з тобою» вместо «с тобою», «розходиться» вместо «росходиться» и т. п. Такая же участь постигла приставку и предлог «од» (в сущности, это было всё то же русское «от», но, будучи украинофилом, Нечуй-Левицкий предпочитал писать букву «д», чтобы все-таки отделиться от русского литературного языка), а также окончание «ть», уступившие место соответственно приставке (предлогу) «від» и окончанию «ти» («відкрити», «відгоняти», «ходити» вместо действительно народных «одкрыть», «одгонять», «ходить»). Польским влиянием объяснял писатель введение падежных форм «для народу», «від синоду», «без закону», «з потоку», «такого факту», в то время как на Украине говорят: «для народа», «од синода», «без закона», «с потока», «такого факта». Крайне возмущала его и «реформа» правописания с введением апострофа и буквы «ї»: «Крестьяне только глаза таращат и всё меня спрашивают, зачем телепаются над словами эти хвостики».
Классик украинской литературы настаивал на том, что украинский литературный язык нужно создавать на основе приднепровских народных говоров, а не галицкой говирки, «переходной к польскому языку со множеством польских слов», к которой добавляют ещё «тьму чисто польских слов: передплата, помешкання, остаточно, рух, рахунок, рахувать, співчуття, співробітник»…. (Кроме того, писатель категорически возражал против введения в употребление таких польских слов как: «аркуш», «брак» (в смысле — нехватка), «бридкий», «брудний», «вабити», «вибух», «виконання», «віч-на-віч», «влада», «гасло», «єдність», «здолати», «злочинність», «зненацька», «крок», «лишився», «мешкає», «мусить», «недосконалість», «оточення», «отримати», «переконання», «перешкоджати», «поступ», «потвора», «прагнути», «розмаїтий», «розпач», «свідоцтво», «скарга», «старанно», «улюблений», «уникати», «цілком», «шалений» и многих других). Как заявлял Иван Семенович, в Галиции слишком сильны польское, еврейское, немецкое языковое влияние, а потому «во Львове нельзя научиться украинскому языку, а можно только утратить свой чистый украинский язык окончательно».
«Грушевский как будто издевается над языком украинских писателей», — отмечал Нечуй-Левицкий и предупреждал, что «крестоносцы» (он называл их «языковыми оборотнями») своим стремлением навязать украинцам «смешной, чудной и непонятный» псевдо-украинский язык («чертовщину под якобы украинским соусом») только вредят делу развития украинской культуры и образования, вредят «хуже, чем старая цензура». Именно в этом неудачном языке видел он причину того, что украинцы не читают украинских книг и газет. «Всё это несчётное множество напханых польских слов, нахапаных из галицких книжек наугад, всякие галицкие чудные слова, все эти галицкие правописные значки и точки, — это же настоящие ружья и пушки, которыми газетные писатели отгоняют украинскую широкую публику от украинской литературы» — констатировал «старый Нечуй». Мало того, он сравнивал такую «рідну мову» с пулей, выстреленной по украинцам: «В Берлине во время революции 1848 года после того, как король повелел стрелять из пушек по толпе людей на площади, одна пуля застряла в стене на самом углу одного дома. Какой-то искусник ночью прилепил на этой пуле листок бумаги с надписью: «Моему любимому народу». Такую же надпись можно было бы применить для нашего украинского новоязычия: «Нашему любимому украинскому народу».
Одновременно те же вопросы Иван Семенович продолжал затрагивать в своих письмах. «Спасибо Вам, что Вы сочувствуете тем мыслям и положениям в моих статьях, которые я изложил про «Сьогочасну часописну мову» на Украине, страшно испорченную польскими и галицкими книжными словами через влияние галицких газет и журналов, — обращался Нечуй-Левицкий к писателю Михаилу Лободе (Лободовскому). — И действительно, как Вы пишете, это не язык, а какой-то жаргон. А когда Кулиш говорил Вам, что галицкий письменный язык следует выбросить на мусорник, то он говорил правду…Это дело заговора немногих украинцев, которые захватили в свои руки издания и от которых зависит корректура… Вы говорите правду, что обыкновенное старое книжное правописание (т. е. правописание с использованием букв русской азбуки — Авт.) лучше для народа, потому что он сразу будет читать как говорят: ходили, робили и т. д. Но и кулишевка не так-то уже трудна для него… А вот желиховка (желиховкой называлась кулишевка, «усовершенствованная» галицким деятелем Е.Желиховским в сторону еще большего отличия от русского правописания — Авт.) со своими двумя точками над «і» и с апострофом, так совсем не годится».
«С этого газетного языка публика просто смеется, — замечал он в другом письме тому же адресату. — А все же партия (т. е. сторонники Грушевского — Авт.) издала три галицкие грамматики для украинцев с галицкими падежами. Я знаю главных сообщников этой партии, так как они и на меня наседали, чтобы и я так писал. Был у меня и проф. Грушевский и точно также просил и уговаривал меня, чтобы я писал галицкими формами. Галичанских книжек у нас на Украине не читают; их трудно читать. Поднял я бучу не зря, раз мы теряем так широкую публику».
«Галицкий язык убьет украинскую литературу» — предупреждал писатель Ганну Барвинок, а в письме к издателю газеты «Рада» Е.Чикаленко указывал на конкретные польские, галицкие и выдуманные слова, употребляемые в газете и непонятные простому народу: «злочинство», «також», «майже», «окремо», «землетрус» («Земля трясется, а трусятся люди с перепугу или в лихорадке. Лучше б сказать — землетрясіння» — замечал «старый Нечуй», но «национально сознательные» языковеды, конечно, не могли с ним согласиться. Слишком уж «землетрясіння» напоминало русское слово «землятрясение»).
Следует ещё раз подчеркнуть: И.С.Нечуй-Левицкий был убеждённым украинским сепаратистом и не менее австрийских «крестоносцев» хотел вытеснить с Украины русский язык. Но, стиснув зубы и скрепя сердце, он вынужден был признать, что этот язык всё же понятнее и ближе украинцам, чем «тарабарщина» Грушевского и Ефремова.
Иван Семёнович не открывал Америки. О том, что новый украинский литературный язык, сочиняемый из политических соображений, с помощью выдуманных («выкованных») слов и иностранщины, не понятен украинцам, предупреждали до него Н.И.Костомаров, П.А.Кулиш, М.М.Коцюбинский (последний, правда, не желая портить отношений с галицкими деятелями, предпочитал публично не выступать, сокрушаясь по поводу отрыва новейших писателей от живого народного языка только в частной переписке, и лишь однажды обмолвился в печати, что галицкая ветвь малорусского народа «в силу своей политической обособленности от корня народного организма, питается в известной степени чужими соками, влияние которых отразилось и на характере созданной в Галиции письменности»).
Тем не менее, выступление «старого Нечуя» вызвало в среде «крестоносцев» шок. В отличие от Костомарова и Кулиша (к тому времени уже покойных), он был живым классиком украинской литературы. И не отмалчивался, в отличие от Коцюбинского, который в письмах к Ивану Семёновичу полностью его поддерживал, но на публике помалкивал, а когда «крестоносцы» набрали силу, стал, по их указке, коверкать собственные сочинения, меняя, например, «темноту» на «темряву», «метелицу» на «хуртовину», «согласно» на «у згоді» и т. д. (Тут следует заметить, что к тому времени в произведениях М.М.Коцюбинского оставалось сравнительно немного «русизмов». Дело в том, что еще в начале своей литературной деятельности Михаил Михайлович попал под влияние некоего Ц.Неймана, жителя Винницы и активиста польского движения. Нейман стал первым оценщиком творчества молодого писателя и принялся «чистить» язык его произведений от русского влияния, призывая Коцюбинского «не калічити святу нашу мову». Влияние этого местечкового любителя «рідной мовы» сказалось на всем последующем творчестве будущего классика).
К тому же, на Нечуя-Левицкого нельзя было навесить ярлык «великорусского шовиниста» или «объянычарившегося малоросса», что обычно делали (и делают до сих пор) «национально сознательные» деятели по отношению к своим идейным противникам. Невозможно было обвинить писателя и в «незнании украинского языка» или просто замолчать его выступление. Требовалось отвечать и как можно быстрее. Тем более, что позиция Ивана Семеновича была поддержана другими видными деятелями украинского движения. «Вашего литературного языка мы не понимаем» — заявлял, например, обращаясь к галицким украинофилам Б.Д.Гринченко.
«Несмотря на единство названия «украинский язык», фактически существует не один, а два разных литературных языка: украино-австрийский и украино-русский, — признавал позднее А.Е.Крымский. — Некоторые деятели, например, обгаличаненный проф. М.С.Грушевский, видели спасение в том, чтоб российские украинцы и галичане делали один другому взаимные филологические уступки (но преимущественно все-таки в сторону галицкой традиции) и таким образом пусть бы выработали компромиссный, средний тип литературного украинского языка, а правописание пусть бы приняли галицкое (аж до варварства антинаучное)… Галицкий журнал «Літературно-науковий вісник», который проф. Грушевский перенес было из Львова в Киев, не только не привел к литературному объединению и единодушию между российскими украинцами и галичанами, а наоборот — он сделался в глазах широкой, средней украинской публики чужеедным наростом, надоедливым паразитом и только обострил недоразумения».
С критикой навязываемого «крестоносцами» языка выступила писательница Олена Пчилка (мать Леси Украинки). Она отмечала, что заимствование слов из других языков или создание новых слов (неологизмов) само по себе явление естественное: «Писатели имеют право творить слова по необходимости, преобразовывать язык по требованию своей мысли, своего замысла; но все-таки тут должна быть определенная мера, должны быть определенные условия… При создании неологизмов наш писатель не должен далеко отходить от народной основы, от корней и обычных форм своего народного языка, — для окончания разных слов, для складывания их вместе и т. п. Тут не следовало бы пренебрегать законами языка народного».
Между тем, по признанию писательницы, эти законы как раз и нарушаются. «Пускай наши периодические издания имеют немного читателей, но эти читатели, — сколько уж их есть, — могут привыкать к ежедневно употребляемым литературным словам — и при этом одинаково могут привыкнуть как к хорошим словам, так и к плохим, то есть плохо созданным, или не соответственно употребленным… Наш газетный язык полон неологизмов, но не в том еще дело, что это новые слова, а в том, что они плохие, плохо созданные. Язык получается неряшливым, сухим, полным чужих, или неудачных, даже непонятных слов». «Кто знает, сколько вредит нам, нашему писательскому успеху, наш новейший язык» — задавалась она вопросом.
Действительно, книги украинских писателей не пользовались спросом, газеты и журналы почти не имели читателей, и главная причина этого заключалась в языке. «Омоскаленное ухо тогдашних украинцев из-за Днепра не переваривало «галицкого языка Грушевского» — злобно вспоминал потом один из украинских деятелей. «Всем известно… с каким недоверием относятся крестьяне к украинской книжке» — констатировал другой украинофил. «Язык нашей газеты для них (украинцев — Авт.) совсем чужой, им возмущаются и люди, которые искренне хотели бы, чтобы развивалась наша пресса» — сознавался Е.Чикаленко (речь в данном случае шла о газете «Громадська думка»). Представитель украинской диаспоры А.Животко в своей изданной в Мюнхене «Истории украинской прессы» признавал, что ни одно украиноязычное периодическое издание тех времен не окупало себя. «Все они издавались путем идейной поддержки и едва могли сводить концы, часто ценой неимоверных усилий». Как признает А.Животко, если бы все газеты и журналы перевели на самоокупаемость, то «в короткое время украинская пресса совсем исчезла бы с украинских земель».
Не лучшим для украинофилов образом сложилось и положение дел в украинском театре. С треском провалились на сцене пьесы Владимира Винниченко («Брехня»), Леси Украинки («Камінний Господар»), Алексанра Олеся («Осінь», «Танець життя») и др.
«Крестовому походу» явно грозило фиаско, «крестоносцы» теряли веру в своих предводителей. «Приверженцы проф. Грушевского и введения галицкого языка у нас очень враждебны ко мне, — отмечал И.С.Нечуй-Левицкий, — хотя их становится все меньше, потому что публика совсем не покупает галицких книжек, и проф. Грушевский лишь теперь убедился, что его план подогнать язык даже у наших классиков под страшный язык своей «Історії України-Руси» потерпели полный крах. Его истории почти никто не читает».
М.С.Грушевский вынужден был оправдываться, заявлять, что хотя язык, который он пытается насадить на Украине, действительно многим непонятен, «много в нём такого, что было применено или составлено на скорую руку и ждёт, чтобы заменили его оборотом лучшим», но игнорировать этот «созданный тяжкими трудами» язык, «отбросить его, спуститься вновь на дно и пробовать, независимо от этого «галицкого» языка, создавать новый культурный язык из народных украинских говоров приднепровских или левобережных, как некоторые хотят теперь, — это был бы поступок страшно вредный, ошибочный, опасный для всего нашего национального развития».
«Крестоносного» вождя попытались поддержать соратники. Галицкий деятель М.Пачовский, в специальной статье, посвященной языковым спорам, отмечал, что население российской Украины «несознательное». Дескать, называют себя русскими, интересуются русской литературой и даже крестьяне считают свои говоры «мужицкой» разновидностью русского языка. В общем, нет в российской Украине ни украинского общества, ни украинской жизни. «Только будто в чужом краю по углам работают единицы». А потому, как считал Пачовский, приоритет в создании единого для всей Украины литературного языка должен принадлежать не «несознательному» Приднепровью, а Галиции, где существуют украинские школы, которые готовят «национально сознательную» молодёжь. О том, что эти «украинские школы» насильно навязаны галичанам австрийской властью вместо русских школ, галицкий украинофил, естественно, умалчивал.
Еще дальше пошел другой галицкий деятель — Владимир Гнатюк. Он объявил, что разговорный язык российских украинцев засорен «русизмами», а «украинский литературный язык в России попросту гибнет под игом российщины». Среди писателей, язык которых попал под русское влияние, Гнатюк называл Ивана Котляревского, Григория Квитку-Основьяненко, Тараса Шевченко и, конечно же, Ивана Нечуя-Левицкого. Последнего галицкий защитник «рідної мови» обвинил еще и в том, что он сам «употребляет полонизмы, за которые так позорит галичан» («стосунки», «набрякла», «принаймні», «зграя» и т. д.), а также искусственно созданные и непонятные народу слова («завада», «зловживає» и др.). Отсюда Гнатюк делал вывод, что украинский литературный язык просто обязан опираться не на говоры российской Украины, а на говоры галицкие, «намного более чистые».
«Не стоит также российским украинцам придерживаться мнения — которое кое-кто провозглашает уже теперь — что нас столько-то миллионов, а галичан лишь столько, поэтому они должны идти за нами, а не мы за ними… Тут не большинство решает, а только ум, знание и врожденное чувствование красоты родного языка» — заявлял он, скромно полагая, что эти «ум, знание и врожденное чувствование» ему присущи больше, чем российским украинцам. Правда, Гнатюк все же признавал, что галичане употребляют «и полонизмы, и германизмы, но, во-первых, их не очень большой процент, а, во-вторых, они больше всего проявляются в лексике, а это еще не большая беда».
Бросился на помощь Грушевскому также литератор из российской Украины Модест Филиппович Левицкий. В статье, опубликованной в редактируемом вождем «крестоносцев» «Літературно-науковому віснику», он обрушился на «этих странных «патриотов» и «тоже малороссов», которые считают себя непогрешимыми знатоками украинского языка и требуют непременно, чтобы украинский литературный язык был обязательно таким же, каким говорят люди в их Свинюхах и Жабинцях». (Весьма характерно: требования, чтобы вновь создаваемый литературный язык не очень-то отрывался от языка народного, неизменно вызывали у «крестоносцев» ярость. Они стремились тут же выясмеять «провинциалов», оглядывающихся на говоры своих сел, а не на «украинскую национальную идею»). «Крестоносец» задел «многих наших писателей» (фамилии не назывались, но явно имелся в виду И.С.Нечуй-Левицкий и те, кто его поддерживал), которые, «пусть не прогневаются на меня, имея большой талант писательский, не очень хорошо знают язык наш и не очень заботятся о чистоте его».
Правда, М.Ф.Левицкий признавал, что при создании «украинского литературного языка» действительно были допущены кое-какие «ошибки». «Что касается некоторых «кованных» слов, — отмечал он, — то я должен сказать, что они не совсем удачные». В качестве примера таких «неизвестных и неупотребляемых в народном языке» слов, которые (в отличие от их русских аналогов) непонятны простым людям, приводились «відносини», «зносини», «обставини» и др. Соглашался сторонник Грушевского и с тем, что напечатанные на созданном в Галиции языке книги в российской Украине не понимают: «Харьковский крестьянин начнет читать какое-нибудь издание львовское и бросит книжку, скажет, что она «не по нашему написана». Из-за этого «наши враги, в основном эти «истинно-русские» «-енки» используют «наши неудачные литературные слова и формы» для того, чтобы «насмехаться над нашими ошибками и кричать привселюдно, что, мол «малорусский народ вовсе не понимает так называемого «украинского» книжного языка».
Выход М.Ф.Левицкий видел в том, чтобы создать при «Украинском научном обществе» (украинофилы организовали такое под руководством того же М.С.Грушевского) специальную комиссию, которая бы все неудачные слова заменила на другие, лучшие. Главное, считал Модест Филиппович, всесторонне обсудить, «какое б лучше слово можно было бы придумать». Объяснять, зачем что-то придумывать, если народ прекрасно пользуется словами из русского литературного языка, «крестоносец», естественно, не стал. Вместо этого он объявил: несмотря на отдельные ошибки, в том, что слова придумываются неудачно или берутся из иностранных языков — большой беды нет. «А беда, что много употребляется у нас таких слов, по большей части русских, вместо которых можно было бы поставить наши собственные».
Именно на борьбе с «москализмами» и предлагал М.Ф.Левицкий сосредоточить основное внимание. Правда, он тут же признавался, что слова с которыми нужно бороться — не совсем «москализмы», так как широко распространены в украинском народе, особенно на Левобережной Украине, но тем энергичнее, по его мнению, нужно очищаться от них. Далее следовал перечень примеров таких широко употребляемых народом, но «неправильных» с точки зрения «национальной сознательности», «полумосковских» слов: «город» (Левицкий рекомендовал употреблять тут «правильное» слово — «місто»), «год» (по Левицкому, нужно: «рік»), «хазяйка» («господиня»), «спасли» («врятували»), «колодязь» («криниця»), «погибло» («згинуло»), «льод» («крига»), «можно» («можна»), «приятний» («приємний»), «клад» («скарб»), «бочонок» («барильце»), «грахвин» — т. е. «графин» («сам не знаю какое, но должно быть наше древнее слово»), «зділай милость» («литературный «москализм», вместо нашего «будь ласка», постоянно, к сожалению, встречается у такого знатока языка, как Карпенко-Карий»). «Наконец, это придуманное, взятое у русских слово еврей. Оно не наше, оно — «москализм», а заведено оно в наш язык только для того, чтоб не гневались на нас жиды, которые не умеют отличить наше обычное, необидное слово «жид» от русского черносотенного ругательства. Я протестую против такого калечения нашего языка только из-за того, что другие люди не понимают его хорошо… Если уж некоторые наши писатели так очень боятся, чтобы жиды на них не гневались и из-за непонимания не записали бы их в черносотенцы и для этого непременно хотят выбросить из употребления наше древнее слово «жид» и поставить вместо него «еврей», то пусть бы уже они писали его «яврей» — все-таки оно более украинизировано» (т. е. пишите как угодно, только не так как в русском языке).
Модест Филиппович всячески бранил «москализмы», бранил и «этих оборотней крестьян, которые стыдятся своего собственного языка и пытаются говорить «по-русски». А вот, что касается сочинителей произведений на «украинском литературном языке», то их, по мнению «крестоносца», если и надо критиковать, то не за искусственное, в ущерб пониманию народа, отгораживание от русского языка, а за то, что отгораживаются недостаточно.
Указанная статья М.Ф.Левицкого была опубликована в августе 1909 года. Однако спустя три года, когда провал «крестового похода» стал очевиден самым отъявленным фанатикам «украинской национальной идеи», литератор существенно «скорректировал» свои взгляды. В новой статье, (подписанной, правда, не собственной фамилией, а псевдонимом «М.Пилипович») опубликованной на этот раз не в рупоре Грушевского, а в украинском педагогическом журнале «Світло», он уже называл И.С.Нечуя-Левицкого в числе знатоков народного языка (и послал эту статью самому Ивану Семеновичу в знак солидарности).
Теперь Модест Филиппович признавал, что «постоянно приходится слышать упреки в том, что «украинского литературного языка» «наш народ не понимает», а книжек наших читать не может и не хочет». Упреки эти, замечал он, раздаются не только из лагеря «врагов наших», которые «говорят, что это выдуманное польско-галицкое «язычие», «жаргон», даже «тарабарщина», что народ наш лучше понимает русский язык, чем «так называемый «украинский» язык». И не только от тех, кто «не враги, а вроде бы друзья наши, которые сами называют себя «тоже малороссы»; от таких людей часто приходится слышать вот такое: — «Помилуйте, что это за язык в ваших книгах и газетах? Я ведь тоже малоросс, но никак не могу понять такого языка; возьмешь эту вашу «Раду» и что ни строчка, то и зацепишся… Я сам очень люблю малорусский язык, песни, с удовольствием читаю и Шевченку, и Котляревского, но ваших книг и газет читать не могу». Критикуют «украинский язык» за непонятность даже «сознательные украинцы». «Про них, — отмечал М.Ф.Левицкий, — за исключением очень немногих, нужно сказать, что всякий из них считает себя знатоком украинского языка и немилосердно критикует язык наших газет и книжек, но как сам напишет что-нибудь, то, в основном, очень плохеньким языком».
«А крестьяне? Это же для них издается большинство наших книжек и периодики; значит и приговор их для нас должен быть самым интересным. Крестьянин — очень строгий и немилосердный критик: он поставит нам на вид все обвинения, которые мы слышали и от врагов, и от «тоже малороссов», и от сознательных украинцев. Если крестьянин не разберет в книжке или газете сколько-то слов и из-за этого не поймет написанного, он бросит и скажет, что оно «не по-нашему» написано… Еще и посмеются крестьяне с этих чудацких писаний».
«Таким образом, — подводил итог Модест Филиппович, — получается, что наш литературный язык не может угодить ни врагам, которые не хотят признавать нашего возрождения, ни равнодушным людям «тоже малороссам», которые пошли в батраки в чужую хату; не всегда устраивает он своих сознательных людей, сердце которых болит за него и которые рады были б, что б наше было не хуже, чем людское, но мало что делают сами для выработки хорошего своего языка; не всегда устраивает он и крестьян, и это, по моему мнению, самое печальное: так как в том народе, в демосе, вся наша сила и будущность наша. Очевидно, что наш литературный язык имеет дефекты, болеет».
Как и положено «национально сознательному» деятелю, вину за столь печальное положение «рідной мовы» Модест Левицкий возлагал на «запрет 1876 года». Дескать, из-за этого запрещения основная литературная деятельность была перенесена на галицкую почву, «а эта почва многим отличалась от нашей, особенно левобережной, так как очень сильно влиял на нее польский язык». И «когда с 1906 г. появилась возможность издавать периодику и на российской Украине, то пришлось перенести из Галиции чуть ли не весь тот лексический материал, который был создан там на протяжении 30 лет. Поэтому-то газетный язык наш отдает галицизмами и кажется трудным и необычным российским украинцам, которые не читали и не читают галицких изданий».
М.Ф.Левицкий предлагал конкретные меры, которые необходимо принять для исправления бедственного положения, чтобы помочь «рідной мове» и «спасти ее». Прежде всего, он признавал неудачным изобретением апостроф, так как слова с этим значком простым людям непонятны. «Проще не заводить этот апостроф, так как вместо него мог бы служить «ь». Например, указывал Модест Филиппович, лучше и понятнее писать «пьяний», а не «п'яний», «а апостроф совсем выбросить из употребления». Необходимо также выбросить из языка такие полонизмы как «властивість», «вплив», «закидати» (упрекать), «зарозумілість», «засада» (основа), «затримати», «каже», «крок», «ліпший», «мешкати», «освідчусь», «очікування», «приходити в захват», «тлумачити», «цівільна», «якість» и др. «Не подумайте, — замечал «крестоносец», — что я исчерпал здесь весь запас странных слов из галицкой литературы, это только образцы».
Точно также, по мнению М.Ф.Левицкого, следует заменить «некоторые новые, «кованные» слова, которые не совсем удачны» (такими неудачно выкованными словами, помимо слов «відносини», «зносини», «обставини», он называл слова: «майбутній», «впливати», «скількість» и др.). «Правда, — писал Модест Филиппович, — не легкое это дело «выковать» меткое слово так, чтобы оно было «в духе» языка, но хоть оно трудно, а надо стараться».
Вместе с тем, М.Ф.Левицкий все-таки требовал не забывать и про «москализмы», которые «также досадны и нежелательны, как «полонизмы». Очищение от тех и от других, был уверен литератор, позволит создать язык, приемлемый для всех «сознательных украинцев». Пока же «эти москализмы и полонизмы очень приближают наш современный литературный язык к еврейскому (современному) языку. Тот язык есть испорченный немецкий (швабский) язык с некоторыми отличиями в фонетике, с добавлением небольшого числа слов древнееврейских; но как не хватает в разговоре какого слова или трудно вспомнить его, то наши евреи сразу берут польское или русское слово, иногда перекручивают его фонетику, добавляют в конце «-ес» и пускают в употребление».
Однако главное препятствие на пути превращения украинского литературного языка в конкурентоспособный, Модест Филиппович видел в самих украинских литераторах: «Кажется, что они думают чужим языком, польским или русским, а только рука их пишет по-украински». Опять же: о том, зачем думающим по-польски или по-русски нужен какой-то новый язык «национально сознательный» деятель не распространялся. Вместо этого он призывал всех пишущих по-украински заботиться о чистоте языка, заявлял, что все украинские писатели «должны, пишучи или хотя бы переписывая начисто, обдумать всякое свое слово, поразмыслить, нет ли лучшего, по нашему ли оно сказано, должны думать по-украински, а не каким-то другим языком».
Несколько по иному подошел к проблеме языка Иван Иванович Огиенко. Он решил исследовать «как читают и пишут по украински наши крестьяне, что им читать и писать легче, что тяжелее, какие написания им понятны, какие нет». Исследования И.И.Огиенко проводил в Радомышльском уезде Киевской губернии (ныне территория Житомирской области), привлекая к ним крестьян различного уровня образованности и возраста, взрослых людей и школьников, тех, кто прошел курс обучения в каком-либо учебном заведении и тех, кто выучился грамоте самостоятельно.
Результаты оказались неутешительными для украинофилов. Читали крестьяне «на русский лад». «Украинское «и», как правило, читают по-русски». «Что касается «ї», то его сначала читают как «і»… Вообще, кто не имел в руках украинской книжки, тому удивительны были эти две точки над «і», и меня часто любопытные спрашивали, что это за знак такой, что «так густо точек сверху», а один мальчик, дойдя при чтении до слова «її», остановился, долго внимательно присматривался и наконец прочитал «її» как «п», — рассказывал исследователь. «Е», как правило, читают по-русски». «Букву «є» читают почти все как русское «э»… Кто совсем не знал украинской книжки, тот останавливается на этом «є» и долго его рассматривает, удивляясь, чего б это ему задом стоять, и не знает, как его произнести». «Нашу букву «г»» читают сразу как «г». «На апостроф, как правило, не обращают никакого внимания, и читают, обходя его» (как пример Огиенко приводил слова: «дев'ять», «п'ять», которые читались крестьянами как «девять», «пять»). «Бывало иногда, что читающий на апострофе останавливается и спрашивает, что это такое; один крестьянин, дойдя до слова «п'ять», остановился и спросил, куда относится «п» — или к предыдущему слову или к следующему».
Кроме того, «родные слова, читая, частенько перекручивают на русский лад: слово «дівчинка» читали «девочка», «читання» — «чтение» и т. п.». Вообще же украинский язык оказался крестьянам мало понятен. «С простыми, короткими словами еще так-сяк справляются, подумавши, но слова длинные, мало им понятные — всегда путают, ломают и не понимают, что они означают». Когда же И.И.Огиенко объяснял, что это и есть их «рідна мова», мужики очень удивлялись и только пожимали плечами: «Трудно как-то читать по нашему, — всегда жалуются крестьяне. — Не привыкли, наверное, еще мы к таким книжкам».
Та же картина вырисовывалась при написании диктантов. «Всюду замечаем влияние русской грамоты. Ребенок или взрослый крестьянин всегда передают на письме родные слова привычным, русским правописанием». «Когда слово простое, такое, что для него хватает соответствующих русских букв, крестьяне пишут сразу, не задумываясь: дыня, косы, хмара и т. д. Не так бывает, когда слово, которое пишет крестьянин, нельзя русскими буквами целиком передать на письме: тогда крестьяне думают долго, много расспрашивают, повторяют слово и частенько пишут не то, что им надо писать» Иногда же крестьяне, столкнувшись с украинскими словами, просто заявляли: «Это слова уличные, мужицкие, их и писать незачем».
«Украинское «и» всегда сразу передают через «ы»… Иногда, под влиянием русского языка, пишут «и» (=«і»), когда оно есть в соответствующем слове русском: книжка, пирог, три». «Наше «і» всегда означают на письме через русское «и». «Украинское «ї», как правило, обозначают сразу, не думая долго, через русское «и»… Слово «її» кое-кто писал иі, іі, ии, кое-кто отказывался писать». «Наше «є», как правило, также не сомневаясь отображали в письме через русское «е». «Украинское «г»» в письме отображали, как правило, буквой «г». Чтобы написать слово с «г»», всегда долго думают, проговаривают себе это слово, смеются, крутят головой и частенько отказываются его написать. Слово «г'анок» писали всегда «ганок», один раз «канок».
В общем, исследования И.И.Огиенко полностью подтверждали мнение И.С.Нечуя-Левицкого, хотя сам исследователь об этом не заявлял. Да и не мог заявить — его статья была опубликована в журнале редактируемом М.С.Грушевским. Поэтому Огиенко ограничился лишь осторожным признанием, что украинское правописание нуждается в улучшении, и выражал, казавшуюся тогда несбыточной надежду, что настанет время, когда будет возможность внедрять украинский язык в голову мужика через школу (как в Галиции). «Тогда и книжка на нашем языке будет ему родной и крестьянин не будет пугаться нашего правописания».
Сходную позицию занял Дмитрий Дорошенко. Откликаясь на печатные выступления Нечуя-Левицкого, он замечал: «Мы согласны с уважаемым автором, что вообще наш литературный язык еще очень неразвит и что язык, которым пишут в основном молодые украинские писатели из Галиции, а за ними и наши, таки действительно плохой, но нам кажется, что Левицкий не с того конца заходит, с какого бы следовало». Дорошенко признавал, что «когда рождалась новая украинская пресса, то, по правде говоря, мало кто обращал внимание на то, «каким языком писать», потому что считали, что народ массами бросится к своему печатному слову и что наши газеты будут выходить в десятках тысяч экземпляров. В этом довелось разочароваться, как и во многом другом». Видный украинофил подчеркивал, что созданный в Галиции язык испытал на себе «очень сильное влияние языка польского и немецкого». Поэтому, считал Дорошенко, можно было предугадать, что этот язык «не очень-то будет пригоден для широких масс украинского народа в России».
«Проф. Грушевский думает, что этим языком совсем хорошо можно удовлетвориться, и потому считает, что «игнорировать этот культурный язык, созданный такими тяжкими трудами нескольких поколений, отбросить его, спуститься вновь на дно и пробывать независимо от «галицкого» языка создавать новый культурный язык из народных украинских говоров приднепровских или левобережных, как некоторые хотят теперь, — это был бы поступок страшно вредный, ошибочный, опасный для всего нашего национального развития». С мнением уважаемого нашего ученого можно было бы совсем согласиться, если бы не одно обстоятельство, что очень уменьшает силу его доказательств: с украинской книгой и газетой приходится обращаться не только к небольшому обществу «сознательных украинцев», которые все равно будут читать, каким бы языком и каким бы правописанием не печатать наши издания; будут читать кривясь, ругаясь, но будут читать, как читали перед тем книги и газеты, напечатанные в Галиции. Дело в том, что приходится обращаться к широким массам интеллигенции и простого народа на Украине. Давая им украинскую газету, говорим: «Читайте, это ваше родное, это для вас понятное, это не такое, как все то, что вы до сих пор по-чужому читали!». И что же выйдет, если тот, к кому вы обращаетесь, скажет: «Нет, это не по нашему; правда, оно похоже на наше, но много что тут разобрать нельзя». Проф. Грушевский говорит, что нужно учится украинскому языку, потому что «все учатся своему родному языку». Разумеется, надо учиться, чтобы владеть хорошо языком письменно и усно. Однако же язык должен быть таким, чтобы его понять можно было без специальной подготовки, чтоб, не считая тех чужих ученых слов, которые не понятны каждому неученому человеку в каждом языке, можно было разобрать смысл».
Дорошенко призывал учитывать разницу между положением украинского языка в Галиции и в российской Украине. В Галиции распространение этого языка поддерживает правительство. В российской Украине — не поддерживает. «У них (галичан — Авт.) действительно можно издать декрет и будут слушаться, как когда-то было с правописанием. А у нас?». «Если дать теперь нашему крестьянину такую книгу, которая написана хоть украинским языком, но крутым, с галицкими словами и формами, то он ее не разберет или еще скажет, что уж московскую книжку ему легче понять, чем такую украинскую. Что же тогда нам делать?». Выход Дорошенко видел в том, чтобы не спешить с «очищением» украинского языка от «русизмов» (это можно будет сделать потом). Пока же следует постепенно «приучить народ к своему родному слову». Соглашаясь по сути с Нечуем-Левицким, он, вместе с тем, считал, что классик украинской литературы выступил слишком резко по форме, «очень остро и язвительно». И «эта едкая насмешка уважаемого писателя над своими же братьями-писателями украинскими принесла большую радость нашим врагам».
Поучаствовал в дискуссии и И.М.Стешенко, будущий министр просвещения в правительстве Центральной Рады. Он безоговорочно вступился за новый язык. По мнению Стешенко, «национально сознательные» галичане просто вынуждены были взяться за создание нового литературного языка, поскольку украинцы российской части Украины этим заниматься не хотели. Коренных жителей Центральной и Восточной Украины, «даже сознательных патриотов», вполне устраивал русский язык. Для них в сочинении особого украинского языка «не было нужды, потому что для него не было аудитории». Интеллигенция «обрусела», народу вполне хватало небольшого словарного запаса малорусского наречия. «И вот галицкие литераторы берутся за это важное дело. Создаётся язык для институций, школы, наук, журналов. Берется материал и с немецкого, и с польского, и с латинского языка, куются и по народному образцу слова, и всё вместе дает желаемое — язык высшего порядка. И, негде правды деть, много в этом языке нежелательного, но что было делать?».
Впрочем, уверял Стешенко, язык получился «не такой уж плохой». В том, что он непривычен для украинцев, нет ничего страшного. «Не привычка может перейти в привычку, когда какая-то вещь часто попадает на глаза или вводится принудительно. Так происходит и с языком. Его неологизмы, вначале «страшные», постепенно прививаются и через несколько поколений становятся совершенно родными и даже приятными». В Галиции новый язык тоже был принят не сразу, но после введения в школы приказом сверху, с течением времени «сросся с душою галичан, стал её содержанием. Может плохим? Не спорю. Но содержанием — единственно возможным».
«Таким образом, — призывал «национально сознательный» деятель, — если хотим понимать язык, то возьмемся за словари и другие источники — ничего тут страшного, никакого стыда нет». Не смущал его даже тот факт, что на новом «украинском литературном языке» никто на Украине не разговаривает. Хоть «правда и то, что литература должна существовать для публики, но бывают такие эпохи в истории, как теперь у нас, что скорее приходится не иметь публики и нести потери, но дело своё делать».
Что эта за «рідна мова», на которой никто не говорит и которую надо изучать при помощи словарей, будущий министр не объяснял. Да никто и не требовал объяснений. Стешенко просто не приняли всерьез. О принудительном введении отстаиваемого им языка в то время (брошюра Стешенко вышла в 1912 году) не могло быть и речи. Мало кто предполагал, что ожидает страну через несколько лет.
http://www.xliby.ru/istorija/r ... 5.php
Крамольник
