Цитата:
Применима ли в России китайская модель внешней политики?
Иван Зуенко
26–37 minutes
Использовать соседнюю страну в качестве зеркала, глядя в которое можно обсуждать собственные проблемы, – излюбленный метод политиков, экспертов и публицистов. Речь не только о том, чтобы, усматривая изъяны у соседа, завуалированно критиковать то, что не устраивает в своей стране, но и об обратном эффекте – идеализируя определённые черты государства-зеркала, призывать к их развитию у себя дома.
Да, при таком раскладе часто создаётся искусственная, имеющая мало общего с реальностью картина, но с точки зрения любителей полемики на тему «что делать» и «как нам обустроить Россию», это вовсе не проблема.
Китай в последнее десятилетие превратился именно в такое идеальное государство-зеркало. Мало кто чётко представляет себе текущие китайские реалии, однако КНР вновь и вновь занимает в общественной дискуссии место этакой Утопии, страны совершенно мудрого руководства и добродетельного народа, в которой всё «по уму»: власти патриотичны, дальновидны и бескорыстны, законы суровы, но справедливы, народ трудолюбив и законопослушен, экономика развивается, а внешняя политика продумана и строится на разумных началах.
Отчасти такая лубочная картинка совпадает с тем, что хотели бы слышать о себе сами китайцы (а потому именно она транслируется китайскими СМИ и публичными экспертами). Однако, не умаляя достижений Китая в последние десятилетия, отметим, что реальная ситуация там далека от описанного идеала. И за примерами далеко идти не обязательно. Достаточно вспомнить не вполне продуманные и противоречивые решения 2022–2023 гг.: от чрезмерно жёсткой борьбы с коронавирусом до обвальной отмены всех ограничений, от замедления темпов выхода экономики из ковидной паузы до загадочного (и так толком и не объяснённого) исчезновения двух ключевых министров.
Что касается внешней политики, она оценивается за рубежом двояко. Во-первых, большая часть выдвигаемых Пекином инициатив попросту не доходит до внешнего потребителя, оставаясь продуктом сугубо китайской интеллектуальной рефлексии и отпугивая неспециалиста размытостью формулировок. Во-вторых, явное расхождение между громкой риторикой и отсутствием решительных действий (даже после соответствующих угроз и предупреждений) ставит под вопрос способность Китая добиваться задуманного в масштабах, которые, казалось бы, должны быть присущи второй экономике мира.
Существует и точка зрения, что Китай, ограничивая себя, не обнаруживает свою неопытность и нерешительность, а в отличие от России являет миру мудрость и глубокий прагматичный расчёт. И, мол, бери Москва пример с Пекина и веди себя сдержаннее, и результат был бы другим – без противостояния с западным миром и беспрецедентных санкций, а «2007 год можно было бы вернуть», вспоминая популярную песню.
Да, до последних лет Китай вполне официально придерживался не просто миролюбивой, но откровенно пассивной внешней политики, и именно в этот период он достиг умопомрачительных успехов в экономическом и социальном развитии, богатея на открытости и интеграции с развитыми западными рынками.
Логично? Справедливо? Действительно ли, взяв за основу модель китайской внешней политики, которая была характерна для периода до Си Цзиньпина и отчасти сохраняется поныне, можно было бы добиться тех же результатов, что и Китай? То есть не тратить ресурсы на военно-политическое противостояние, а сначала развиться, разбогатеть, а потом уже, как говорится, «диктовать свою непреклонную волю остальному миру» (если к тому моменту это ещё будет актуально).
Давайте разбираться.
28 китайских иероглифов
Путь Китая к успеху, действительно, начался с демонстративного отказа от активной и наступательной внешней политики. Этот подход стал одним из двух столпов так называемой «политики реформ и открытости», где под «открытостью» («кайфан» 开放) как раз и понималась готовность сотрудничать со всей планетой на принципах мирного сосуществования – в интересах, прежде всего, привлечения зарубежных инвестиций и технологий.
Правда, есть нюанс. Непосредственно провозглашению принципов «открытости» предшествовали попытки КНР выиграть «маленькую победоносную войну» – против союзного Москве Вьетнама. В начале 1979 г., сразу после установления дипломатических отношений КНР и США, 200 тысяч солдат Народно-освободительной армии Китая вторглись на территорию Вьетнама (а менее чем за месяц до этого новый лидер Китая Дэн Сяопин с женой и несколькими подчинёнными ездил в Вашингтон; как считал Збигнев Бжезинский, Дэн пожаловал, прежде всего, за поддержкой американцев – получив её, он обезопасил страну от открытого вмешательства в конфликт Москвы)[1].
Лишь забуксовав в джунглях Северного Вьетнама и отчаявшись ликвидировать просоветский режим у себя под боком, Пекин отказался от привычки уповать на силу в решении международных вопросов. Союз с США против СССР, которого ожидал американский президент Джимми Картер[2], никак не решал проблему полуокружения Китая советскими военными базами (территория Вьетнама, Монголии, советского Дальнего Востока и Средней Азии), а вот курс на равную со всеми «открытость» – позволял если не убрать полностью, то снизить остроту этой проблемы. Ресурсов на то, чтобы тягаться с СССР, у Пекина не было, а идеологические разногласия, возникшие во времена радикальной политики Мао Цзэдуна, уже не казались такими принципиальными. Поэтому переход к «открытости» был отчасти вынужденным, отчасти рациональным шагом Дэн Сяопина в условиях крайней бедности Китая 1980-х годов.
В то же время к нормализации с КНР стремилось и советское руководство, напуганное перспективой окружения силами НАТО и потенциально союзного им и, как тогда считали в московских «мозговых центрах», всё ещё маоистского[3] Китая. Это движение навстречу друг другу стало истоком стратегического партнёрства, которое существует сегодня[4]. Начиная с 1980-х гг. обе страны проявили достаточно политической мудрости и готовности идти на компромиссы при решении сложных вопросов двусторонних отношений, включая территориальный спор.
А вот со стороны Запада как раз этих мудрости и готовности обе страны в конечном итоге так и не дождались, несмотря на желание обеих сотрудничать с передовыми державами мира.
Точкой расхождения в треугольнике стал успешный советско-китайский саммит в Пекине в мае 1989 г., ставший, в свою очередь, инфоповодом для активизации студенческих протестов на площади Тяньаньмэнь. Подавление месяц спустя выступлений, вышедших из-под контроля властей, стало причиной первой серьёзной размолвки Соединённых Штатов и Китая. Вашингтон, предвкушавший сладкий вкус победы в холодной войне, уже тогда считал возможным указывать суверенным государствам, как им поступать в том или ином случае (а уж от Китая, реформы в котором двигались опережающими темпами, ожидал отзывчивости в первую очередь). Пекину это очень не понравилось. Впрочем, Китай спустя непродолжительное время вновь встал на путь преобразований (на этот раз исключительно экономических), так что в США восприняли «тяньаньмэньские события» как фальстарт и стали ожидать, что вовлечение КНР в экономическую и культурную глобализацию рано или поздно приведёт и к смене политического режима по сценарию Тайваня или Южной Кореи.
Дэн Сяопин в 1989 г. устоял и сохранил власть китайской компартии, но удар по его авторитету был нанесён серьёзный. Вскоре ему пришлось покинуть руководящие посты, хотя он и продолжал влиять на политику вплоть до 1992‒1993 годов. Его «завещанием» в области международных отношений стала концепция «28 иероглифов» 二十八字对外工作方, определявшая внешнюю политику КНР на протяжении следующей четверти века.
В соответствии с этой концепцией, в деятельности на международной арене Китаю предписывалось «хладнокровно наблюдать, укреплять расшатанные позиции, сохранять выдержку, справляться с трудностями, держаться в тени, стараться ничем не проявлять себя, быть в состоянии защищать пусть неуклюжие, но свои собственные взгляды, ни в коем случае не лезть вперёд, на первое место, и делать что-то реальное»[5].
Ориентация части российских публицистов на англоязычные статьи привела к тому, что фраза «держаться в тени, не проявлять себя», переводимая на английский язык как keeping low profile, сплошь и рядом стала переводиться как «скрывать свои возможности» ‒ это как будто бы подразумевает, что субъект, осознавая свои большие возможности, намеренно скрывает их от наблюдателя, чтобы сбить его с толку. На самом же деле вплоть до Си Цзиньпина большая часть политической и военной элиты Китая не намеренно скрывала силы, а и вправду придерживалась скромных взглядов относительно собственных ресурсов. Считалось, что Китай всё ещё бедная развивающаяся страна «третьего мира», которой нужны годы и годы, чтобы сравняться с мировыми лидерами. А пока этого не произошло – следует фокусироваться на внутреннем развитии, накормить и одеть население, построить фабрики и дороги, привлечь (а если это не получится, то и украсть) технологии. И активная внешняя политика здесь скорее мешает. Тем более в условиях воображаемого «конца истории» Китай получил от Запада такие возможности по технологическому и финансово-экономическому обмену, которые не были доступны ему ни до, ни после.
Да, наступивший в 1990-е гг. «золотой век Америки» породил определённое благодушие тамошнего истеблишмента по отношению к Пекину. Не обращая внимания на политико-идеологические факторы, Запад нуждался во всё большем объёме китайского ширпотреба и продолжал переносить в КНР производство, в том числе высокотехнологичное.
Китай получал значительные выгоды от глобализации, и сам по себе стал её важным драйвером – теперь уже для менее развитых стран.
В контексте 1990‒2000-х гг. ставка на курс «28 иероглифов» (читай: пассивную внешнюю политику ради сохранения идеально складывающихся внешних условий) сыграла. Но чем дальше, тем больше она не устраивала разбогатевшее китайское общество. А самое главное – не могла успокоить нараставшее ощущение «китайской угрозы» по всему миру.И, с точки зрения адептов идеи об этой угрозе, какими осторожными ни были бы слова и пассивными действия Китая, значения это не имело. В каком-то смысле даже наоборот: чем миролюбивее звучали (и звучат!) речи китайских руководителей, тем более коварный замысел мерещится в них встревоженным алармистам.
Голос Китая и осыпающийся миропорядок
Высокий уровень патриотизма, сплошь и рядом перемешанный с ксенофобией, был присущ Китаю во все времена. Иначе и быть не могло в государстве-цивилизации[6], остро переживавшем бедственное положение, в котором оно оказалось вследствие хищных устремлений западных держав и Японии во второй половине XIX – первой половине ХХ века. Перегибы времён политики реформ и открытости, когда китайцы зачастую чувствовали себя «людьми второго сорта» по сравнению с привилегированными иностранцами (их возмущали инвалютные гостиницы и рестораны, безнаказанность иностранцев в случае бытовых конфликтов), – всё это лишь способствовало росту подобных настроений.
Сами китайцы сейчас выделяют три вехи, ставшие поворотными в плане недовольства Западом и становления голоса Пекина на международной арене.
Во-первых, разрушение американскими ВВС китайского посольства в Белграде в 1999 г., вызвавшее всплеск антиамериканизма (Вашингтон потом заявил, что здание разбомбили по ошибке, но погибшим от этого легче не стало).
Во-вторых, Олимпийские игры 2008 г. в Пекине и Всемирная выставка 2010 г. в Шанхае, которые подняли самооценку китайцев на высоту, небывалую с XIX века.
В-третьих, решение о размещении в 2016 г. в Южной Корее американских противоракетных комплексов THAAD – с этого момента китайцы убедились, что расширение «глобального НАТО», о котором предупреждала Россия, касается не только Восточной Европы, но и территорий в непосредственной близости от КНР.
Далее была «тарифная война» Трампа, создание откровенно антикитайского военно-политического блока AUKUS, провокационные действия Вашингтона вокруг «тайваньского вопроса» и другие события, поставившие Китай и США на грань новой холодной войны.
Всё это уже относится ко второму-третьему сроку Си Цзиньпина (с 2017 г.), и нельзя сказать, что вплоть до этого времени Пекин сохранял верность заветам Дэн Сяопина «не высовываться».
После прихода к власти Си Цзиньпина внешняя политика Китая сначала просто стала «громкой», обрела голос.
Затем она начала продвигать новые смыслы, выходящие далеко за пределы сугубо региональных инициатив. Китайское видение сути международных отношений, постулирующее принципиальный отказ от военно-политических альянсов и вмешательства в дела суверенных государств, всеобщее сотрудничество на основе прагматичных экономических интересов и уважение к цивилизационным особенностям каждой страны, вообще стало претендовать на то, чтобы заменить модель, которая усилиями США закрепилась в постбиполярный период.
Оценки того, будет ли Китай переходить от слов к делам по мере усиления, или же продолжит уповать на методы «мягкой» и «дискурсивной» силы[7], – предмет дискуссии[8]. Для нас, исходя из поставленных перед этой статьёй задач, это непринципиально.
Важнее другое – в определённый момент Китай сам отказался от пассивной внешнеполитической позиции. Отчасти потому, что она уже не отвечала потребностям и интересам разбогатевшего общества, настроенного на национальный реванш. Отчасти потому, что по мере подъёма Китая его пассивность на мировой арене стала восприниматься партнёрами как «обман», попытка ввести их в заблуждение. А позитивная интеграционная повестка, идущая от Китая (как, например, инициатива «Пояса и Пути»), по-прежнему рассматривалась не столько сквозь призму возможностей, сколько сквозь призму угрозы.
Таким образом, реализация пассивной модели внешней политики оказалась успешной только при уникальном сочетании двух факторов.
Во-первых, искренней убеждённости мирового гегемона в своём глобальном лидерстве, безальтернативности собственной модели развития и способности в тот или иной момент обеспечить переход к ней в любой стране мира. Такая убеждённость позволила США «проспать» подъём Китая, что уже в 2000‒2010-х гг. стало предметом острой критики со стороны влиятельных неореалистов – прежде всего, Джона Миршаймера[9].
Во-вторых, это было возможно лишь на стадии начального социально-экономического подъёма, продолжительность которой для Китая была определена эффектом низкой стартовой базы. В 1980‒1990-е гг. китайскому обществу было в целом не до международных отношений. С одной стороны, приоритет отдавался насущным задачам экономического роста и повышения благосостояния; с другой – это повышение, заметное невооружённым глазом и ощущаемое повсеместно, порождало социальный оптимизм, лояльность власти, вследствие чего китайское руководство могло обойтись без применения инструментов консолидации общества, связанных с националистической или внешнеполитической повесткой.
По мере замедления темпов экономического роста (уже при Си Цзиньпине) стал очевиден запрос на обретение Китаем голоса – как внутриэлитный, так и идущий снизу, от общества. И, как представляется, не личностные качества Си наполнили курс Пекина явными националистическими чертами, а Си Цзиньпин, будучи от природы тонким политиком, чутко уловил общественные настроения недовольства уязвлённым положением Китая на международной арене. Он поднял тему национальной исключительности и тесно связанную с ней идею национального реваншизма – первоначально только «для внутреннего потребления».
Такой переход противоречил внешнеполитическому курсу «28 иероглифов», поэтому не остался незамеченным. Изначально в Пекине не было ни желания портить отношения с торговыми партнёрами (включая США, Японию, Индию и Австралию), ни стремления расшатать модель глобализации, которая была чрезвычайно благоприятна для китайской экономики. Вероятно, китайцы даже наивно полагали, что смогут добиться пересмотра своего положения мировой периферии в рамках центр-периферийного разделения глобальной экономической системы без конфликта с мировым центром[10] и получить признание в качестве одного из равноправных полюсов миропорядка на тех же условиях экономической и технологической открытости, которые существовали ранее. Не получилось.
Однако осознание произошло уже позже на фоне двух ключевых процессов.
С одной стороны, «осыпания» постбиполярного миропорядка[11], основанного на финансово-экономической, культурной и научно-технологической гегемонии США (и мощное развитие Китая само по себе стало фактором, приведшим к размыванию безусловного лидерства Америки).
С другой стороны, подъёма Глобального Юга – бывших колониальных и полуколониальных государств, переставших ощущать себя мировой периферией.
На этом фоне Китай стал воспринимать себя не просто как силу, которая обязана иметь более проактивную политику в рамках существующей системы (как это виделось в начале 2010-х гг.), а как лидера Глобального Юга, призванного скорректировать мировую систему, сделать её более справедливой и выгодной для всех (это видение рубежа 2010‒2020-х гг.). В значительной степени Китай начал так восприниматься и другими странами. И подобного статуса Пекин никогда не получил бы, оставаясь в рамках прежней пассивной внешнеполитической доктрины.
Используя китайскую максиму «при Мао Цзэдуне Китай поднялся, при Дэн Сяопине разбогател, а при Си Цзиньпине стал сильным», следует признать, что пассивная внешняя политика подходит только для периода «обогащения» – и то при наличии благоприятных внешних условий.
Россия и грани возможного
Возможно, читатель воскликнет: «Ну и хорошо! К чему эта борьба за мировое признание? Меня вполне устроило бы и просто разбогатеть!» В том-то и дело, что сочетание «обогащения» и внешнеполитической пассивности могло быть возможно только при уникальном и оставшемся в прошлом сочетании условий, о котором говорилось выше. Если Дэн Сяопин ещё мог позволить себе наставлять преемников: «Держитесь в тени, старайтесь ничем себя не проявлять», то Си Цзиньпин уже был вынужден сказать иначе: «Отсталых бьют, бедные голодают, а молчаливых ругают»[12].
Советский Союз проиграл в холодной войне, и его правопреемница – Российская Федерация – была одной из тех сил, которые по своей инициативе добили Союз как «субъект международного права и геополитическую реальность»[13]. Избавившись от оков (как тогда считалось) в виде союзных республик, Москва проявила максимальную готовность быть интегрированной в западные институты и не без основания рассчитывала на значимое место в них.
По меркам Глобального Юга, Россия никогда не была отсталой или бедной, но в течение всех 1990-х гг., вплоть до «разворота Примакова над Атлантикой», она была молчаливой.Сфера геополитических интересов в это время фактически «скукожилась» до постсоветского пространства (даже части его, пусть и наибольшей). Едва ли не любое требование Запада в тот момент могло быть удовлетворено в качестве «жеста доброй воли». Но дало ли это результат? Как и в случае с КНР Си Цзиньпина, оказалось: важно не то, что думаешь о себе ты, а то, как тебя воспринимают другие. А они продолжали воспринимать Россию как чужака, как угрозу. И, возвращаясь всё к той же цитате Си Цзиньпина, продолжали её ругать.
В отечественной публицистике много написано о том, что Россия, испытавшая в 1990-е гг. шоковое падение экономики и уровня жизни, так и не дождалась своего Плана Маршалла; что она стремилась к членству в западных организациях (включая НАТО), но чаще всего получала отказ; что НАТО, созданная для отражения «советской угрозы», после распада СССР не только не была распущена, но и постоянно расширялась на восток. Не будем повторять прописные истины. Важнее разобраться, было ли такое отношение к России неизбежным? Ведь получил же Китай пару десятилетий свободы от прессинга Запада, которыми сумел воспользоваться.
Нам видится два принципиальных момента:
Первая причина в том, что с точки зрения инвестирования в производство, да и как перспективный рынок сбыта высокомаржинальных западных товаров, Россия представляла для Запада несоизмеримо меньший интерес. В Китае производство в значительной степени создавалось с нуля, используя преимущественно баснословно дешёвую, но высокомотивированную и дисциплинированную рабочую силу. А там, где принадлежащая государству индустриальная инфраструктура уже существовала, она стала тормозом развития, превратив старые промышленные районы (прежде всего, на северо-востоке страны) в своеобразный «ржавый пояс».
На взгляд западного инвестора, Россия 1990-х гг. вся была одним сплошным «ржавым поясом», работа здесь требовала огромных издержек на модернизацию производственных мощностей, а также социальных трат – всё то, чего не требовалось в Китае. Да и китайский рынок (хотя вплоть до 2010-х гг. Россия значительно превосходила КНР по среднему уровню жизни) оставался намного более привлекателен просто в силу своей гигантской ёмкости. В этом смысле Китай представлял собой идеальную «периферию» мирового капитализма, а Россия была непонятно чем.
Россия могла быть интересна глобальному капиталу только как поставщик природных ресурсов.
Однако для этого нужен был контроль над российским нефтегазом, а российское государство даже в условиях ослабления 1990-х гг. крайне неохотно шло на передачу активов иностранцам, ограничившись лишь отдельными сделками. С этой точки зрения выгодным представлялся сценарий дальнейшего дробления Российской Федерации, и к концу 1990-х гг. для этого сложились предпосылки; однако мощного толчка со стороны Запада, способного обрушить непрочное федеративное строение, на тот момент не последовало. В силу как благодушия и самоуверенности, о которых мы говорили применительно к китайскому вектору политики, так и гораздо более рационального понимания, что крушение Российской Федерации было бы чревато дестабилизацией на Кавказе и в Центральной Азии с последствиями, непредсказуемыми для всего мира.
Вторая причина тесно связана с ощущением вакуума консолидации, которое оказалось характерно для «конца истории», когда выяснилось, что для того, чтобы быть вместе, нужно против кого-то бороться, а бороться не с кем. Американский политолог Пётр Слёзкин отмечает, что «лучшим оправданием существования западного альянса оказался старый противник времён холодной войны. Россия не угрожает внутреннему единству Запада (в отличие от ислама), оставаясь исторически знакомым противником у самых границ (в отличие от Китая). Она достаточно сильна в военном отношении, чтобы казаться легитимной и возможно экзистенциальной угрозой (в отличие от ислама), но слишком слаба экономически, чтобы сделать враждебную риторику реально опасной (в отличие от Китая)»[14].
Переоценка положения Китая сделала именно его «системным соперником, который бросает вызов интересам, безопасности и ценностям» евроатлантического Запада, как это утверждается в Мадридской декларации НАТО 2022 года[15]. Однако и в этой картине мира Россия воспринимается как «наиболее значительная и прямая угроза безопасности, миру и стабильности в евроатлантическом регионе», то есть более приоритетный противник[16]. Не будем забывать, что резкий переход от разочарования и недовольства Китаем к политике системного ограничения его развития произошёл лишь при президенте-популисте Дональде Трампе, что в каком-то смысле позволяет считать этот шаг субъективным. Вполне вероятно, что более традиционный политик, в большей степени связанный с истеблишментом и крупным капиталом, на него бы не решился.
А вот отношение к России не зависит от колебаний политической конъюнктуры в западных столицах. Первые же попытки Москвы вернуть себе международное влияние и самооценку в 2000-е гг. привели к гибридному давлению с целью окончательного устранения России как геополитического игрока (в рамках этого давления – цепь «цветных революций» по всему постсоветскому пространству, включая её попытку в самой России, если оценивать в качестве таковой протесты 2011‒2013 гг., а также постоянное расширение НАТО и структур Евросоюза на восток).
Могла ли подчёркнуто пассивная, сфокусированная исключительно на внутренних проблемах внешняя политика Москвы переубедить «западный мир», заставить поверить, что она ему больше не угрожает? Рискнём предположить, что нет.
Совокупный ресурс России, в особенности наличие огромного ядерного арсенала, не позволяли окончательно списать её со счетов. Способа нивелировать этот ресурс без ликвидации государственности в привычном виде не было (формальная и глубокая интеграция подобной страны в западную систему никогда не рассматривалась и не считалась возможной). А упомянутая ликвидация не входила в планы никакого руководства России, включая и период наиболее лояльных отношений с США и НАТО. И даже односторонняя готовность Москвы деэскалировать противостояние, будь она проявлена со значительно большей настойчивостью, вероятно, воспринималась бы как слабость, вызывающая желание «добить», а не пойти на обоюдный компромисс.
Россия раньше Китая встала на путь системного противостояния с евроатлантическим Западом (вернее, учитывая историческое прошлое – вернулась к нему). Поэтому и многие заблуждения она преодолела раньше.
Когда в 2014–2018 гг. (то есть между «русской весной» и началом «тарифной войны» Трампа) китайские коллеги в разговорах сетовали, что Россия слишком несдержанна, и всё можно уладить опорой на экономическую прагматику, это отдавало наивностью. После 2018 г. и начала «торговой войны» таких разговоров стало звучать всё меньше. Постепенно возрастало понимание логики действий Москвы.
Но и сейчас значимая часть китайской политической и интеллектуальной элиты придерживается точки зрения, что с мировым гегемоном можно договориться, объяснить ему свою позицию, убедить его в чём-то. Правда, и там растёт осознание, что возврат к пассивной модели внешней политики более невозможен.
Автор: Иван Зуенко, доцент кафедры востоковедения, старший научный сотрудник Института международных исследований МГИМО МИД России.
https://globalaffairs.ru/artic ... ssii/Ссылка на телеге:
https://t.me/daokedao/33016 ..
П.С. "Постбиполярный" миропорядок(биполярность тут это СССР-США!) это есть эра гегемонии "единственной супердержавы" с 1990 по 2019(первый ковидный год!).
П.П.С.
1. Россия и Китай хотели на Запад но конечно быть ему
равноправными партнерами а НЕ его саттелитами которым диктуют и тем более НЕ неоколониями которых грабят торговлей аля "газ за мерседесы".
2. Запад НЕ хотел видеть Россию и Китай таковыми партнерами а наоборот он хотел и старался сделать из них свои неоколонии ожидая что они "прогнутся" перед "единственным гегемоном планеты" ака "победителем в ХВ-1".
3. В результате и Россия (чуть раньше) и Китай (чуть позже) пришли к одному и тому же выводу.
Им обоим нужно бороться против гегемонии Запада и они в этом СОЮЗНИКИ.
