Спор об «одном народе». Почему Украина сильнее России С одной стороны конфликта — молодое национальное государство, с другой — персоналистская система
Затянувшаяся полемика между Путиным и Зеленским об «одном народе» кажется даже не вымученной, а вообще ни для чего не нужной, да и полемика ли это — ни у одной стороны ведь нет цели убедить другую или переспорить, да и адресатом и антиукраинской статьи Путина, и антирусских выступлений Зеленского в лучшем случае является внутренняя аудитория, подданные, а скорее — и вообще собственные демоны. Нет оснований думать, что быть украинским националистом — естественное состояние Владимира Зеленского, и точно так же мало что указывает на Владимира Путина как на строителя империи и поработителя окраинных народов. Но обоих несет историческая стихия, сопротивляться которой, по крайней мере, сейчас лучше получается у Путина, но не потому, что он сильнее, а потому, что Россия слабее Украины; как бы это ни звучало, но это конфликт между молодым упорным в своем национальном строительстве государством и персоналистской системой, принципиальные свойства которой слишком замкнуты на особенности конкретной личности и не имеют отношения ни к народу, ни к истории. Когда Зеленского сменит новый президент, он тоже будет учить мову, грозить Крыму и уважать Бандеру — слово «националист» здесь даже слишком сильное, в молодом государстве, наверное, и не может быть по-другому, украинец националист по умолчанию, а у нас такого нет, у нас система вообще не про это, и разве сложно вообразить, как преемник Путина, сохраняя и укрепляя систему, преодолевает ошибки и исправляет перегибы — летит в Киев мириться, отдает Крым, помогает реинтегрировать Донбасс. То, что для украинцев вопрос государственного и национального выживания, для нас — личный проект Путина, обусловленный то ли майданными страхами, то ли дружбой с Медведчуком, то ли (не стоит никому отказывать и в государственной мудрости) реальной убежденностью, что антироссийская Украина будет вечной угрозой России. Но, каким бы ни был источник украинской обсессии, она так и остается персональным свойством Путина, и именно это дает украинцам фору — им нужно только тянуть время, коротая его, как это делает Зеленский, в риторических упражнениях, работающих на то будущее, в котором постпутинская Россия будет относиться к украинскому вопросу спокойнее, чем относится Путин.
Опыт украинского сепаратизма, опыт дерусификации, даже если считать ее все еще потешной — но она сейчас более серьезная, чем 10–20 лет назад, и рано или поздно она восторжествует — отомрут и пресловутые «Сваты», и русский язык как разговорный, и вообще все, что до сих пор позволяет говорить об «одном народе» — этот опыт, сам по себе трагический и действительно опасный, остается как бы частным приключением Владимира Путина, который, будучи отделенным от общества, никогда всерьез («рейтинг» — категория скорее воображаемая, существующая вне реальных общественных отношений и регулируемая специальными инструментами, прежде всего пропагандистскими) на него не полагался. Украинской проблемы в массовом сознании не существует, и ни за семь, ни тем более за тридцать лет никто никого не убедил в ее важности, и нет оснований ждать, что что-нибудь изменится в этом смысле.
Даже безусловная драма разделенного народа никогда не казалась настоящей драмой какому-нибудь ощутимому большинству людей в России. Злую шутку сыграл, наверное, наш естественный шовинизм, самортизировавший катастрофу 1991 года, когда все новые государства воспринимались российским обществом как нечто заведомо несерьезное и ненастоящее (а настоящими в тот же период были социально-экономические проблемы, на контрасте с которыми вообще ни одна нематериальная беда ничего не значила). Нам и свое-то государство долго не казалось настоящим, а уж про остальные и говорить не приходится, и осознание реального крушения прежнего пространства, в котором жили «мы и такие, как мы», приходило постепенно и практически безболезненно — русские беженцы из Средней Азии, локальные войны и какая-нибудь кировоградская бабушка, ставшая вдруг иностранкой, не воспринимались как часть единого сюжета. Никто не отрефлексировал и то на самом деле исключительное везение, которое постигло 119 из 145 миллионов русских СССР, оказавшихся после 1991 года в Российской Федерации, которым не пришлось учиться быть национальным меньшинством в чужой стране — остальным 26 миллионам не повезло, просто о них в России никто особенно не думал. Шестая часть собственного народа куда-то делась (ну как куда-то — оказалась обречена на маргинализацию, или на насильственную ассимиляцию, или на беженство; в любом случае ничего хорошего) — в любой другой стране это назвали бы геноцидом, но нам было не до этого.
Зеленский понимает, зачем ему нужна Украина в границах УССР, вся говорящая и думающая по-украински — чем больше народ, тем он сильнее, тем устойчивее государство, сильнее позиции и на рынке, и в мировой политике. Можно подозревать даже, что он не думал ни о чем таком, придя к власти, но украинская реальность сама заставила прийти к радикальному в сравнении с Зеленским-2019 украинству. У нас национализм до сих пор стигматизирован, националистами чаще называют правых радикалов, с которыми должна бороться полиция, а любой, кто хочет быть в мейнстриме, должен избегать русской темы в принципе, и даже выражение «разделенный народ», иногда вытаскиваемое пропагандой из солженицынского архива, звучит как спорный и не общепринятый термин — на современном русском языке удобнее говорить, что никаких русских не существует в принципе, и что национальные государства это архаика, у которой нет будущего. Возможно, его и в самом деле нет, но та же Украина, по крайней мере, не в курсе, она строится, крепнет и ждет, когда ей в руки упадет то, чего она лишилась в 2014 году. Официальная Россия самой мысли о таком реванше не допускает, хотя никаких страховочных механизмов против него у нее нет — одна только уголовная статья, запрещающая говорить вслух о любых рисках распада страны. Именно поэтому, какой бы искусственной и нежизнеспособной ни была бывшая УССР, бывшая РСФСР в сравнении с ней остается такой же слабой и парализованной, как и в советские времена — по целеполаганию, по самоощущению, по самопониманию.
_________________ последнего царя удавим
|