«Один прадед из НКВД, другой умер в лагере» – как говорить с детьми о ГУЛАГеНАДЕЖДА ПРОХОРОВА | 30 ОКТЯБРЯ 2018 Г.
Как и зачем нужно рассказывать школьникам, что такое Большой террор и ГУЛАГ? Что делать, если в одном классе оказались потомки и репрессированных, и «палачей»? Как школа и семья могут работать с этой темой? С чего начать изучение семейной истории и как не бояться своего прошлого? – рассказывает руководитель образовательного центра Государственного музея истории ГУЛАГа Константин Андреев.Мы не отвечаем за своих предков, но ответственны за наш выбор сегодня
– Вы часто слышите вопрос «зачем детям нужно знать о репрессиях»?– Периодически такой вопрос возникает, причем у разных людей: родителей, учителей, ученых, музейных сотрудников. Кто-то из них считает, что это вредно для детской психики и об этом лучше говорить со взрослыми людьми. Они, как правило, думают, что мы в музее говорим о трупах, о физиологии, натуралистичности, и не могут допустить мысли, что про репрессии можно рассказывать иным языком. Адекватным школьному возрасту, адекватным их вопросам и интересам.
Однажды в музей позвонила представитель родительского комитета одной из школ: «Не понимаю почему, но ваш музей на первом месте в списке желаемых у детей нашего класса. Я никогда бы не повела к вам, но ребята так проголосовали».
Некоторые дети, которые к нам приходят, не знают, что такое ГУЛАГ, и далеко не все идут сюда осознанно. Помню, ребята-девятиклассники начали шутить перед экскурсией, что им про тюрьмы и про «АУЕ» будут рассказывать. А в завершении пустили слезу: искреннюю и осознанную. Мы, конечно, не стараемся довести до слез, но эмоциональный отклик всегда получаем. И наша задача совмещать эмоции сопереживания судьбам людей с рациональным осознанием того, что происходило с нашей страной в прошлом веке. Делаем все, чтобы человек ушел с вопросами.
– С какими?– Что нас делает людьми? Что такое выбор? Как воспринимать этот опыт, если один прадед работал в НКВД, а другой умер в лагере? Мы часто не даем ответа, здесь важны размышления.
Нужно просто говорить, показывать, рассказывать о том, что было.
Важно искать способы и формы, с помощью которых можно до ребенка донести по сути принципиальное отношение к прошлому: ни одна высокая цель не должна вбирать человеческие жизни. Как бы ее идеологически ни обосновывали и юридически ни подковывали. Ни в коем случае нельзя оправдывать репрессии какими-то свершениями и победами, ставить их на весы.
Мы считаем, что знать это надо, чтобы выйти на другой уровень осознания прошлого и настоящего, чтобы человек аналитично относился к своему жизненному пути, заинтересовался историей своей семьи, понимал, какой путь прошел его род, прежде чем он сам появился на свет. И пока в основном мы общаемся с теми, кто понимает это и становится на путь размышления.
– Сегодня у нас есть три ситуации: кто-то может быть потомком репрессированных, кто-то – потомком сотрудника НКВД, а кто-то либо не знает о прошлом своей семьи, либо его предки с репрессиями не сталкивались. Как с этими разными группами работать и общаться?– Мне кажется, если мы по-разному будем подходить к этим группам (разделение на которые, на мой взгляд, очень условно), эта тема никогда не займет должного положения в осознании обществом. Обращаться надо одинаково ко всем. А если говорить о школьниках, то они тем более не несут никакой вины за деяния своих предков, за то, что кто-то внук сотрудника НКВД, который осуждал и расстреливал согласно инструкции. Мне кажется, это надо проговаривать. И в откровенном диалоге размышлять об ответственности за сегодняшний день и за свои поступки сегодня. Но делать это можно, опираясь на опыт нашей страны и конкретных людей.
Недавно перечитывал материал одного из журналистов, который узнал, что у него прадед был сотрудником НКВД, который благодаря этому получил квартиру в центре и доступ к другим благам. Он пишет о том, что в детстве задумывался, что диван, на котором он лежал, а бабушка читала ему сказки, конфискован у репрессированных, так же как квартира. Каково людям сегодня работать со своим прошлым, вернее с прошлым своих семей! Не каждый сможет сделать это откровенно и честно.
У меня самого много знакомых, предки которых, будучи сотрудниками органов внутренних дел, совершали деяния, за которые потомкам сегодня стыдно. Сейчас они спрашивают меня, как с этой историей работать и как говорить об этом уже своим детям.
– И как?– В истории, мне кажется, очень важно говорить так, как было, и оценку давать, исходя из принципиальных подходов ценности человека. Если прадед переступил эту черту, так и говорить, осуждать, принимать, думать об этом. Осознавать, что этот опыт должен повлиять на наши мысли и наши поступки сегодня.
Но в случае, если человек является потомком репрессированного, это не значит, что надо примерять на себя жертвенную маску. В восприятии прошлого и подобных «ролей» как «палача» и «жертвы» – все гораздо сложнее, нежели нам кажется.
– Допустим, во время классного часа один ребенок рассказал, что его деда репрессировали, а другой – если он все-таки признается – что родственник работал в НКВД и составлял расстрельные списки. Не вызовет ли это какую-то «вражду за предков» и травлю?– Допускаю, что такие ситуации могут быть. Педагог, который работает с детьми и знает их особенности, внутреннюю групповую динамику, социальное положение семей ребят, наверняка сможет в этой ситуации выстроить конструктивное обсуждение, не переходящее на личности. Но я допускаю, что неподготовленный педагог или не понимающий этой сложной темы может отнестись к возникшей ситуации небрежно. Мы всегда говорим о высоком уровне ответственности взрослых, которые работают с темами памяти. Эта ответственность намного выше, когда темы затрагивают истории семей.
Со школьниками важно использовать любую ситуацию, чтобы они из нее вышли людьми. Как это сделать? Это вопрос, с которым сталкивается любой педагог.
Мы в музее очень часто говорим о выборе и о том, что это такое.
У нас в музее есть письма на тряпочках. Женщина выбросила их из этапного (везущего ее в лагерь ГУЛАГа) поезда в надежде, что кто-то подберет и отнесет или отправит по адресу ее детей. Другая женщина подобрала и отнесла по адресу. Дети, которые видят такой артефакт, часто рассуждают – какой выбор был у женщины, нашедшей такое послание на перроне. Нести в следственные органы, нести по адресу, указанному на тряпочках, или пройти мимо? Это выбор. И сегодня в пространстве музея дети тоже проговаривают этот выбор, рассуждают о нем.
– Этот выбор им понятен сегодня? Или, может быть, нужен какой-то современный аналог?– Очень часто исторического материала не хватает, чтобы доходчиво объяснить современным школьникам некоторые события и явления прошлого. И мы пытаемся сначала заложить этот фундамент на примерах из современности, из локального опыта, а потом, опираясь на него, постепенно давать информацию и о прошлом.
Например, мы говорим: представьте ситуацию в классе, когда одного человека обвиняют в проступке, который тот не совершал. А другой знает, что он не виноват, но не заступается. Не заступается, так как боится или же понимает, что ему не выгодно обострять отношения с другими ребятами или учителем. Так мы рассказываем, например, о конформизме. Но также мы говорим и о повседневности, которая интересна школьникам.
– Такие уроки неравнодушия?– Неравнодушие – это очень хорошее слово. Мы не отвечаем за своих предков, но мы ответственны за сегодняшний день и за наш выбор, в том числе изучать эту историю или не изучать. И задача перед нами стоит следующая: мы стараемся убедить, что, изучая историю, литературу, культуру, мы можем понять себя и стать лучше.
Если человек умер в лагере в 17 лет, кто будет о нем вспоминать
– С какого возраста детям можно рассказывать о репрессиях?– Сложно сказать. Если взрослые умеют говорить с детьми на разные темы, то они могут объяснить детям 7-8 лет, что такое незаконно арестовать и приговорить без суда, а уж тем более убить. А некоторые взрослые и со старшеклассниками не могут общаться на такие темы. В основе любого диалога вне зависимости от возраста – взаимоуважение. И если старший видит в младшем Человека, то и о теме репрессий он будет говорить с действенными интонациями.
Я работаю с 9-10-летними детьми немного на другом языке, нежели со старшеклассниками. Рассказывал им про арестованную маму и судьбу детей.Что могло стать с детьми, что такое – лишиться родителей, как в этих условиях быть – большой вопрос. Рассказывая об этом, конечно, надо понимать, что младшие ребята более ранимы и чувствительны. Поэтому необходимо это осознавать и выходить на уровень фиксации морали этой были, выводить их на мысли о необходимости сегодня заботиться друг о друге, быть добрым, проявлять сочувствие и милосердие к окружающим.
Как правило, к нам в музей приводят ребят более старшего возраста, но сейчас масса форм работы с младшими подростками и детьми начальной школы, например, книги «Сахарный ребенок» Ольги Громовой или «Дети ворона» Юлии Яковлевой. Вот эти детские книги позволят в эту тему войти и подумать. Иногда мы их рекомендуем для родителей, которые хотят на эту тему пообщаться с детьми.
– А вы помните, как узнали о репрессиях, в каком возрасте?– Помню, мы с бабушкой поехали на дачу, и она, приобретая билет, предъявила удостоверение пострадавшей от репрессий. В электричке я начал спрашивать об этом (что такое репрессии), и тогда она мне рассказала, что ее отец был арестован и заключен в лагерь, в котором и умер в 1943 году. Так я узнал, что такое репрессии. Мне было 10 или 11 лет. Удивился, что не знал и даже не задумывался раньше, что у меня не один прадедушка. Один прошел войну, о нем в семье ходили легенды, а о другом вообще не говорили. Потом сильно позже понял, что у человека их четверо – прадедушек. Конечно, у всех разный опыт знакомства с этой темой, но не надо бояться передавать знания.
– Какими словами вы начинаете экскурсию?– Чаще всего говорим про историю музея и его основателя. Но я очень люблю рассказывать о том, что такое память, и объясняю это на примере нашего здания, которое когда-то было доходным домом. Люди, жившие здесь 60-70 лет назад, приходят к нам уже дедушками, и мы подводим их к входу в одну из квартир, заложенной ныне кирпичом, и они вспоминают: «Ой, а здесь жила бабушка Вера». Они не помнят ни ее фамилию, ни кем она была, а только то, что она подкармливала их в голодные послевоенные годы, на Пасху угощала творожной пасхой. Этой бабушки Веры уже нет в живых, эти дедушки могут тоже скоро уйти, но пока они помнят и говорят, то и мы вместе с ними думаем о доброте той женщины – бабушки Веры. И следует отметить, что вспомнили о ней в определенной точке, куда пришли, чтобы увидеть, как изменилось пространство их детства. Вряд ли они вспомнили о ней, сидя у себя в квартирах. Мы часто говорим, что места памяти важны.
А вот представим человека, которого арестовали в 17-18 лет, и он умер в лагере. Если у него не было детей, кто о нем будет вспоминать, кто будет помнить о нем и передавать эту информацию из поколения в поколение? Да никто, ветка прекратилась. И мы понимаем, что это мы за них говорим. И взываем к тому, чтобы это было понятно.
Очень часто с детьми мы говорим о том, что мы все смертны. Для них это иногда новость. Они об этом не задумывались. Но в музее они еще и задумываются над тем, что такое время после смерти. Как помнят человека после смерти и помнят ли?Все проекты, призванные восстанавливать имена, проговаривать их, вносить в базы – это все для того, чтобы память жила. И мне хочется, чтобы ребята поняли, что такое память, что таких людей – миллионы, и о них кому-то надо говорить, рассказывать, думать.
– То есть стараетесь привязывать рассказ о репрессиях к личной истории человека?– По-разному. Некоторым ребятам нужно и схемы показывать, графики рисовать, документы предъявлять. Когда человек видит разветвленную схему управления ГУЛАГом, он хочет понять, что это за система.
Все ребята разные, и уровень восприятия, способ восприятия каждого отдельного ребенка – уникальный. Это надо понимать и чувствовать. Но, конечно, все равно человек занимает главное место и в новой экспозиции, и во всех наших проектах, потому что Человек – это маленькая история большой судьбы.
Надеть очки виртуальной реальности и увидеть бараки
– Как еще ваш музей и другие музеи памяти работают с детьми? Как это делать нетравматично и при этом вызывать интерес?– Недавно с коллегами были в Германии, в Берлине есть проектная неделя, в течение которой школьники каждый день ездят по городу, в музеи и другие места памяти. Например, в музей и тюрьму Штази, концлагерь Заксенхаузен. Подростки сами ведут экскурсии по лагерю, у каждого есть свой отрезок – часть экскурсии. Они рассказывают об этом своим сверстникам, одноклассникам. Вот такая форма проработки памяти. Думаем, как реализовать подобное в наших реалиях.
У нас в музее работает лаборатория «Прожито». В этом году запустили детский формат этого проекта. Школьники расшифровывают рукописи: письма, дневники, записки. Однажды пришли шестиклассники и с таким интересом вгрызлись в работу с письмами их сверстников 30-х годов, расшифровывали, разбирали непонятные аббревиатуры, типа ВЛКСМ. Реальный документ побуждает к поиску, это – как опорная точка в истории и в судьбе конкретного человека. Еще мы проводим прикладные мастер-классы – берем тексты, например, лагерную прозу Шаламова, и иллюстрируем в технике линогравюры.
Наша студия визуальной антропологии записывает видеовоспоминания жертв репрессий или их родственников. Их можно скачать на сайте Mygulag.ru и показать ребятам, к видео есть список вопросов, которые можно задать, и тогда этот мини-фильм станет началом диалога, а может, стартом проектной работы или же попыткой начать записывать воспоминания своих дедушек и бабушек.
В новом году мы попытаемся создать молодежный экспедиционный корпус: будем учить ребят работать с архивами, брать интервью, в том числе выезжать на место, анализировать пространство, чтобы каждый смог что-то сделать для восстановления памяти.
– А как с темами памяти работают за рубежом? Как вы считаете, возможны ли у нас когда-нибудь в будущем экскурсии на местах бывших лагерей, как в Германии?– В таких странах, как Германия, Израиль, Франция, Польша, сделано многое для осознания прошлого. И даже у них есть затруднения в репрезентации событий и смыслов. Но они очень подвижны, динамичны в вопросах работы с подростками. Они экспериментируют, применяют новые формы. У них есть чему поучиться. Но и в России есть опыт работы с детьми. Неоднократно наши коллеги, выступая на международных конференциях, вызывали интерес у коллег из других стран.
Если же говорить об экскурсиях в места бывших лагерей – это возможно. В каждом регионе были точки, где применялся труд заключенных. И это не только отдаленные регионы нашей страны, куда добраться очень тяжело и там провести экскурсию практически невозможно.
Но в той же Москве и Санкт-Петербурге есть следственные изоляторы, тюрьмы, шарашки, расстрельные полигоны и места массовых захоронений, места арестов, детские дома-распределители и многое другое. Многие здания были построены силами заключенных, многие объекты использовали для строительства материалы, созданные и добытые в других регионах заключенными. Об этом надо говорить, водить экскурсии в контексте привычной для детей инфраструктуры и раскрывать ранее неизведанные страницы истории для них. Опираться на образ знакомого с детства дома, раскрывая информацию о том, что он построен силами заключенных ГУЛАГа – это очень сильный ход, который используют немногие педагоги, работая с городским пространством.
– Сейчас, наверное, очень помогают цифровые технологии.– В новой экспозиции у нас будет много виртуальной и дополненной реальности, но все такие инструменты должны быть в гармонии с реальностью. Мы делаем комнату виртуальной реальности для чего? Посетитель музея вряд ли сам поедет на Чукотку, чтобы посмотреть, какие были бараки в лагере, где добывали и обогащали уран для советского атомного проекта. А у нас можно будет надеть очки виртуальной реальности и увидеть, как сейчас выглядит это пространство, услышать комментарий участника экспедиции. Просто повесить фотографию было бы менее эффективно. Особенно понимая опыт современных подростков, для которых плоскостное размещение информации, текста и изображений зачастую уже не работает и не вызывает интерес.
Развивается направление big data, а репрессии – это большие данные, это статистика, цифры, документы, места. И этот массив может цифроваться и рождать новые и неожиданные выводы даже для историков.
Когда ребенок изучает биографию прадедушки и наносит на карту точку памяти, это обретает значимость и для семьи, и для всех нас.В прошлом году мы создали интерактивную карту ГУЛАГа, скоро запускаем проект с «Открытым списком» и “Мемориалом” – будем создавать «Московскую книгу памяти», и каждый сможет прийти, принести свои документы, помочь расшифровать текст. Недавно мы открыли выставки в лицее «Вторая школа» и гимназии № 1514 в Москве. И, открывая выставки, я говорил ребятам, что, возможно, именно они смогут использовать современные технологии на стыке дисциплин, чтобы изучать тему массовых репрессий, делать выводы на основе больших данных статистики и исследовательского материала.
– А можно ли в этой теме использовать какие-то игровые элементы? Инфотейнмент, геймификация – как вы к этому относитесь?– Педагогами сейчас много придумано и сделано, чтобы тема репрессий использовалась в школе. Эти формы нельзя назвать игровыми. Само сочетание «игровые формы работы с темой репрессий» вызывает определенные мысли. Даже создание интеллектуальной игры на эту тему не совсем корректно, хотя мы понимаем, что форма нейтральна к теме. Но сочетание с темой, которая содержит сакральные и очень тяжелые смыслы, сразу делает многие формы недопустимыми в работе со школьниками. Это может вызвать «игрушечность» ее восприятия, то есть ее умаление. С выбором форм необходимо быть аккуратным.
Геймификация применима, но надо понимать, в каких условиях это допустимо. Надо выбирать подходящие и более глубокие формы. Поиграть в НКВД или в ГУЛАГ – это переступить какую-то черту, мне кажется. И меня очень пугает формат натурализации, реконструкции.
Недавно был в Калининграде, и там весьма популярен квест «Побег из ГУЛАГа» – людям надевают телогрейки с номерами и они пытаются выбраться из замкнутого пространства. Сейчас, зная многое про ГУЛАГ, недоумеваю, как можно так в это играть?Хотя когда пришел работать в музей, думал: «Вот сейчас придумаю что-то интерактивное, молодежное», подошел к коллегам и спрашиваю: «А были ли какие-то игры в лагерях? Может, мы что-то попробуем реконструировать?». На меня так посмотрели: «Константин, вы что? Представьте человека, который редко моется, работает по 14 часов в сутки ради еды. И вот таких людей в бараке двести человек». Думаю: «Действительно – какие игры, когда людям надо выживать».
Более либерально в работе с темой репрессий сетевое пространство. Мы можем встретить много проектов, которые обращают наше внимание через интересные тесты, географические задания на знание расположения лагерей ГУЛАГа, сопоставление повседневности сегодняшней и середины XX века. Многие из них призваны вызвать интерес к истории и вполне допустимы, на мой взгляд.
При выборе форм и методов всегда надо анализировать, думать, советоваться с коллегами. Если педагог чувствует себя неуверенно с этой темой – надо посоветоваться со специалистом, если слишком уверен – проконсультироваться с психологом.
«Мы все делаем для того, чтобы ты мог свободно носить комсомольский значок»
– А если ребенок говорит: «Я не хочу об этом знать» – что делать?– Хороший педагог умеет преподнести тему и использует ситуацию «не хочу» в плюс. Можно подумать, что вызовет интерес: предложить дискуссию, сделать исследование или провести опрос, кто хочет изучать эту тему репрессий, а кто нет, а потом проанализировать. Недопустим авторитарный подход: «Нет, ты будешь заниматься репрессиями!»
У нас была такая ситуация на экскурсии: пришел класс, и один мальчик, как мне показалось, ярый коммунист – у него на лацкане значок ВЛКСМ, весь такой причесанный, с портфелем и галстуком. Другие ребята из класса – подростки в повседневной одежде. И вот я рассказываю про Ленина и Сталина, а он весь морщится, его как будто передергивает от документов, тезисов. А в конце экскурсии подошел ко мне и говорит: «Что вы тут такое пропагандируете, такого не может быть! Зачем вам все это?» И тогда я сказал: «Ты знаешь, мы рассказываем об этом и все делаем для того, чтобы ты имел возможность носить этот комсомольский значок. Чтобы в нашем обществе было можно проявить свободу, чтобы уважали каждого человека». На следующих выходных он пришел с родителями. Может, конечно, он сказал, какие мы тут негодяи, но мне кажется, он решил поглубже познакомиться с темой и поговорить с родителями.
– Половина российской молодежи (от 18 до 24 лет) не слышала о сталинских репрессиях, показал недавний опрос ВЦИОМ. Почему так? Хотя, казалось бы – архивы уже открыты, столько лет работает «Мемориал», школьные учебники все-таки тоже рассказывают.– Учебники содержат информацию, но в рамках изучения XX века этой теме уделяется не очень много времени. Как правило, проскальзывает «Да, были репрессии, но все не так однозначно». И школьники приходят к нам и говорят: «Вот нам рассказывали такое-то, и мы считаем, что да, Сталин погубил, но он же сделал и много хорошего».
Мне кажется, у педагогов не всегда есть достаточно ресурса – и временного, и исследовательского, чтобы с этой темой глубоко работать. Хотя если педагог опирается на эту тему как возможность раскрыть разные явления XX века, то он находит и время, и возможности. И тема репрессий не терпит поверхностного отношения. Но, к сожалению, к формированию исторических компетенций (умению работать с разными источниками, анализировать их, сравнивать) приводят далеко не все учителя.
Потенциал этой исторической темы может быть раскрыт не только на уроках истории, но и обществознания, литературы, мировой художественной культуры, географии. Если в школе создано единое образовательное пространство с проговоренными принципами, зафиксированной миссией, качественной коммуникацией между детьми, сотрудниками, родителями, то с темой массового террора можно работать системно. Озвученный на одном уроке тезис фиксируется в рамках урока по другому предмету, а также обозначается во время воспитательного события или коллективно-творческого дела.
Есть еще причины, почему учитель не уделяет внимание теме сталинизма и репрессий. Это может быть приоритет какой-то темы, например, Великой Отечественной войны, над другими, характеризующими то время. Репрессии остаются за бортом внимания как учителя, так и учащихся.
Я считаю, что можно рассказывать о том времени в комплексе, какая была ситуация в мире, какие режимы и как они касались конкретных людей, что такое судьба человека в большом нарративе истории страны. Мы чаще мыслим глобальными позициями и не видим трагедию и судьбу конкретного человека и семьи.Позиция нашего музея: если вы не знаете, как работать с этой темой, приведите ребят в музей и используйте эту тему для разговора. Проведите классный час на тему «Моральный выбор человека в 30-х годах». Надо просто начать общаться на эту тему или изучать историю, и рано или поздно к этой теме ребенок или взрослый человек придет.
– Вы открыли выставки в двух школах. Как они выглядят и как вы договаривались с администрацией школ?– В московской гимназии № 1514 мы открыли выставку, посвященную Большому террору – это расстрельные списки, информация о «Расстрельном доме», видеоинтервью с жертвами, витрина с предметами из лагерей. В лицее «Вторая школа» разместили выставку, посвященную ГУЛАГу – репринтные тетради заключенной Евфросинии Керсновской, выставочный модуль с предметами, найденными в экспедициях по заброшенным лагерям. Выставки интерактивные, предполагающие взаимодействие.
Выставки разместились в школах, педагоги которых к нам регулярно приходят и приводят старшеклассников. Такие выставки – это всегда движение с двух сторон. У нас есть возможность сделать, у школ – принять и рассказывать, вести экскурсии, организовывать обучение экскурсоводов, думать над формами мероприятий в рамках выставок.
Кстати, экскурсии по выставкам часто проводят сами школьники, старшеклассники для ребят средней школы. И иногда шестиклассники отвечают на вопросы более осознанно, чем старшие ребята.
Когда мы открывали выставку в гимназии № 1514, я рассказывал про судьбу мальчика, отца которого расстреляли. Читал его письмо, где он пишет маме с просьбой прислать отцовские ботинки. Мы еще не знаем, где отец, нам это еще предстоит выяснить. Но вот видим письмо с фразой «пришли отцовские ботинки» – что эта фраза означает? И маленькие сразу схватывают, что отца уже нет. Умные, восприимчивые, чуткие ребята. И с этими удивительными ребятами и работать надо так же – искренне, неформально.
– Работа с этой темой может идти системно во всех школах?– Мне кажется, надо постепенно идти к этому. Пока что есть затруднения, но мы верим, что в какой-то момент эту тему воспримут как серьезную для учебно-воспитательной работы, что в школах будет больше одного-двух учителей, кто готов заниматься с этой темой. И День памяти жертв политических репрессий – это повод для вхождения этой темы в школы.
Сейчас мы с коллегами создали Урок памяти, который будет доступен на нашем сайте и на портале Московской электронной школы. Мы постарались внедрить в этот сценарий-конструктор урока видеоинтервью, работу с картами мест, дискуссии, интерактивные формы взаимодействия между учащимися, анализ письменных источников. Учитель самостоятельно может взять и использовать материал для проведения такого урока, исходя из уровня ребят и класса, внутренней динамики, психолого-педагогических особенностей ребят.
– Кто все-таки отвечает за просвещение молодых, от кого должен идти такой запрос?– Легко бы было сказать – министерство, комитет, директор. А на самом деле от всех нас – родителей, школы, педагогов, учреждений культуры. Но в первую очередь от государства как транслятора ключевых позиций государственной политики в области памяти. Масштабы репрессий – это масштабы государственные. И мне кажется, любое государство, которое хочет развиваться, должно понимать, что нужно на эти сложные темы говорить, прописывать их в учебниках, чтобы этого не повторялось и чтобы мы выходили на новый уровень развития.
Очень часто в последнее время говорят об отрицании репрессий и восхваляют Сталина. И если это присутствует в бытовом разговоре – реакция одна. Но если эти слова исходят от чиновника, государственного служащего, руководителя бюджетной организации – то есть над чем задуматься.
На мой взгляд, государственному человеку, чиновнику нельзя ни при каких обстоятельствах высказываться или писать в пользу тоталитарной системы, репрессий. Надо помнить, что на открытии монумента «Стена скорби» в прошлом году президент России и Патриарх Кирилл однозначно сказали, что репрессии ничем оправдать нельзя.
– По данным опроса, 22% считают, что «ворошение темного прошлого ударит по имиджу нашей страны и о репрессиях лучше не говорить».– Люди думают, что имиджу страны может навредить то, что является нашей болью. Наоборот, возможность работать с этой болью, смелость обращаться к этой теме в работе с прошлым – это то, что уважают. В мире уважают те государства, которые признают свои ошибки, глубоко анализируют исторический путь, не замалчивают, не приукрашивают. Ведь и к человеку, который извинился и раскаялся, делает все, чтобы не было повторения, – уважения больше.
И патриотические чувства, и гордость за страну, на мой взгляд, могут только тогда возникать, когда человек знает свою историю, умеет конструктивно работать с ее травмами.
И радостно, когда нам звонят сами ребята и говорят, что проходили эту тему на литературе и собрались прийти в музей.
Когда дедушки и бабушки уйдут из жизни, нерассказанные истории исчезнут
– Вы заинтересовываете подростка на экскурсии этой темой. Что он может делать дальше? Пойти домой и попробовать поговорить с бабушкой или дедушкой?
– Сначала мы советуем пообщаться со своими родными, с самыми пожилыми в семье. Не стремиться пробудить травму, которая, может быть, скрывается в них, но по крайней мере узнать, кто ваши прадедушки и прабабушки. Может быть, вам они ничего не говорили, потому что не было повода.
Позже можно начать составлять родословную или же оцифровывать письма, аннотировать фотографии из семейного альбома – существует много форматов взаимодействия с прошлым своей семьи. Работают те формы, при которых общение семьи происходит благодаря какому-то документу. Например, есть рецепт пирога от прабабушки, и во время его приготовления можно рассказывать какие-то семейные истории.
Когда дедушки и бабушки уйдут из жизни, неподписанные фотографии обезличатся, нерассказанные истории исчезнут.
Надо об этом помнить и предпринимать усилия по сохранению семейной истории. Узнайте, какие документы есть в семье, обязательно их отсканируйте. Моя бабушка была в эвакуации во время войны ребенком и сейчас намеревается уничтожить свои письма, потому что была маленькая и писала с ошибками. Ей стыдно, она не хочет, чтобы такая память о ней осталась. Только недавно удалось убедить ее, что это ценный документ эпохи, важный не только для семьи, но и для истории страны.
Раньше от отца к сыну или от матери к дочке часто переходили какие-то предметы – колечко, ножик, и в этих символах есть что-то гораздо более глубокое, чем просто ценность предмета. Здесь же связь поколений. Однажды занимался с ребятами, и одна девочка на следующее занятие пришла и говорит: «Константин, я поговорила с мамой, и она передала мне кольцо прабабушки», и показывает его на руке. Оказывается, мама просто забыла об этой семейной традиции передавать от матери дочери колечко прапрабабушки.
Удивительная история, когда дети и родители совместно занимаются историей своей семьи: едут в место, где погиб прадед, и возлагают цветы, пытаются понять, где жили предки, ищут могилы. Я знаю такие семьи. Очень много таких семей приходит и к нам в музей.
– Насколько сегодня вообще актуально делать родословные и работать с домашними архивами? Семьи в мегаполисах все больше нуклеарные, дети и родители живут в разных городах.– Мне кажется, люди понимают, что это важно. Каждый из нас не вечен, каждый хочет сохранить память о себе и предках, и мы об этом часто в музее говорим. Да, я умру, но хочу, чтобы остался в памяти. А как эту память оставить?
Раньше изучать историю семьи было сложно, так как работа в архивах требовала особых специальных знаний. Сегодня стало проще. Я захожу на сайт областного ярославского архива, получаю доступ к электронным описям фондов и ищу информацию о своем прапрадеде. И узнаю, что есть документ – ссудный договор. Оказывается, мой предок в 1870 году брал ссуду на постройку дома. Рано или поздно, но архивы должны стать более близкими для наших современников. Алгоритмы работы с ними будут проще, главное, чтобы они открывались, а не закрывались по надуманным причинам.
Мы часто не общаемся между поколениями, но это не значит, что человек не приходит к ситуации, когда начинает интересоваться, кто он и откуда. И опрос ВЦИОМ показал, что изучать семейную историю людям важно. Мне даже кажется, что это будет модно.
Понимать, кто мы, необходимо иногда элементарно для изучения своего здоровья. Не случайно врачи часто спрашивают, какие болезни были в роду. И кстати, в этом иногда помогают и архивные источники.
– Полтора года назад «Мемориал» проводил конкурс исследовательских работ старшеклассников, и во время награждения участников облили зеленкой. Зная это, подросток захочет исследовать историю своей семьи?– Надо сказать, что на такие провокации с зеленкой способны люди, мыслящие примитивно и неспособные на уважение других людей. Я уже не говорю о том, что свое хамство, грубость, злость, тугоумие они прикрывают высокими словами о патриотизме и Родине. Человек, который любит свою страну, в первую очередь любит людей вне зависимости от их взглядов, мнений, происхождения, веры. И надо помнить, что именно с противопоставления себя другим когда-то начиналась и классовая борьба, и последующие репрессии.
В нашей стране риски быть облитым зеленкой есть. И эти риски очень серьезны. Надо прикладывать все усилия, чтобы репрессии были осуждены и не было почвы для возникновения ростков сталинизма. Хотя в жизни много соблазнов, чтобы такая почва появлялась, но на то мы и люди, чтобы иметь мужество пользоваться своим умом и нашей богатой историей.
Беседовала Надежда Прохорова
Фото:
www.gmig.ru и архив Константина Андреева
Wal
