Курская трубао том, через что пришлось пройти участникам спецоперации «Поток»
— Вон посмотрите, они же никак не напьются. Только бутыль поставили, а её уже нет, — говорит старшая медсестра курского госпиталя, показывая на раненого, который, шумно глотая, пьёт из кулера. Он худой, сутулый, лицо тёмное — ещё не вымылся из кожи мазут.
— А этот, Сашка, только из реанимации, а уже пятый раз еды попросил, — говорит санитарка.
По коридору мимо проходят бойцы «Ахмата» — Медведь и Тыркач. Они шесть суток провели в трубе и, выйдя из неё под утро, напившись из лужи, пошли в атаку на позиции ВСУ. Это штурмовики. Их тяжёлая поступь не располагает к жалости, но у старшей сестры глаза наполняются слезами.
«В Отечественную была Курская дуга, а у нас — курская труба», — говорят мне штурмовики.
— Пошли, пошли наши трубочисты, — говорит санитарка.
Женщины со слезами смотрят им вслед. Напившийся боец опускается на кушетку у стены и закрывает глаза.
— А они все для меня герои — хоть из трубы, хоть не из трубы, — старшая сестра подавляет желание разрыдаться, только серёжки с длинными зелёными камнями трясутся в её ушах. Тут же у кулера разложены на столах яблоки, печенье, сало, конфеты. Это всё — от волонтёров. Подходит ещё один боец и берётся за сало.
— Да я тебе на тарелке сама принесу, — говорит ему санитарка.
— Я лучше тут постою, — буркает раненый солдат.
— А Николаевна позавчера забегает: «Суджу освободили!» — продолжает старшая сестра. — Я: «Ну что, девочки, открываем шампанское?» А все только молча смотрят — и в глазах радости никакой, только слёзы. Не стали шампанское открывать. Прихожу домой, только зашла — муж: «Суджу освободили!» Потом каналы посмотрели — вроде ещё не освободили. Ну нет той радости, как в 1945-м.
— Может, потому, что и Победы пока нет? — замечает санитарка.
— Может, — соглашается старшая сестра.
— А на другой день первые «трубочисты» к нам пошли. Вы себе не представляете, сколько воды они выпили. Они поступают и поступают, я на них смотрю — душа рвётся, слёзы сами текут. Пришла вечером домой и, пока по полной программе не прорыдалась, уснуть не смогла.
— Жалко, — говорит санитарка. — Очень жалко.
Боец, стерегущий на кушетке кулер с водой, и тот, который не перестаёт есть сало, слушают женщин и улыбаются. По коридору идёт невысокий исхудалый боец. Останавливается рядом со мной, заглядывает мне в лицо и говорит: «Вы что, хуже мне хотите сделать?» Глядя в его большие голубые глаза, я сомневаюсь в том, что он вообще меня видит.
— Этот сегодня у нас с утра курточку свою с документами искал, — шёпотом говорит старшая сестра. — И мы с ним искали, все камеры отсмотрели, а она у него в Судже осталась. Жалко их, очень жалко, — говорит она совсем шёпотом, чтобы раненые не слышали. — За то, что гибнут там, за то, что воюют за нас, а мы спим спокойно, гуляем, веселимся, пока они там. Мы идём с работы домой и тихо спим, а у них ноги отмерзают в болоте. Мы едим, а их жалеем, что они там голодные. Спать ложимся — их жалеем, что они там не спят. Вот так и кружимся, так и кружимся…
Подходят врачи, обсуждают Суджу. Когда Суджа была оккупирована в августе прошлого года, все в Курске пережили острое чувство боли. Ожидалось, что, когда Суджу освободят, такой же острой будет и радость. Но её нет. Медики приходят к выводу: слишком много страданий выпало на долю людей, оставшихся в оккупации, на долю солдата.
Но пусть радости и нет, Суджа теперь стала Родиной для них всех, хотя там у них нет родственников. Душа всё равно навсегда там. А радость придёт, когда госпиталь закроется и в это отделение начнут поступать только обычные гражданские.
— Мы дождёмся, — говорит старшая сестра.
— Дождёмся, — вторят медики.
В бокс, у которого они вели разговор, только утром поступил ещё один «трубочист» — Хищник. Он сидит весь чистенький на кровати, с вымытой бородой, в ушах — наушники.
— Мне так стыдно перед вами, — обращается он к вошедшим к нему медикам. — Я всегда такой чистоплотный, я первые пять часов в трубе самый чистый шёл. Но этот мазут, мазут… Сюда приехал вонючий, грязный.
— Ты скажи, страха не было? А воды хватило? — заваливают его вопросами медики.
— Я спортсмен и молодой, — отвечает Хищник. — Для меня вообще не проблема идти раком. Но только там ни фига не 13 км было, а поболее — 15—16. Я на ЛЭП работаю, часто шагами расстояние меряю, умею считать. А воды… не знаю, я мусульманин, татарин из села в Тюменской области, в те дни я пост держал. Я за всё время только два глотка взял.
— А почему? Ночью же можно! — говорят медики. — И есть вам ночью можно!
— А не было же еды, — отвечает Хищник. — Ну я знаю, что путешественникам можно пост не держать, но я для себя так решил — держать. Вера помогает, когда силы на исходе. Когда ты не можешь, а делаешь.
«А вас всех подряд отправляли или отбирали?» — слышатся дальше вопросы. «А отверстия в трубе были?», «А мама знала?»
Вынув из ушей наушники, Хищник удобнее садится на кровати и рассказывает: отправили всю штурмовую группу, в армии нет такого, чтобы спрашивать согласия солдата, — приказ есть приказ. Отверстия были через каждые 2 км — их просверлили наши, когда готовились к переброске на штурм. Мама не знала — она пенсионерка, незачем её волновать. Но когда Хищника доставили сюда, сразу полетели сообщения от родных: «Надеюсь, тебя в трубе не было!» Он промолчал — в трубе он шёл первым из штурмовиков вместе с Медведем и Тыркачом.
— Курить вообще вредно, — говорит он медикам. — Я у нас в группе один некурящий, мне было легче, поэтому я один ходил за водой на 3 км назад, знал, что, кроме меня, этого никто не сделает. И вот я в первый раз пошёл — там люди лежат, спят. Я к каждому подхожу, типа, здороваюсь: «Завтра всё хорошо будет, пацаны. Давайте вставайте». А они не только сознание потеряли, они себя потеряли — бредили. Некоторые не откликались. Я вот так начинаю трясти: «Всё нормально, брат, брат». А когда наружу вышли, некоторые вообще отключались.
— Свежего воздуха хватанули, — мрачно вставляет старшая сестра.
— Ну а времени восстанавливаться по-любому нет, — продолжает Хищник. — Задача была поставлена: через открытку зачищать их на 2 км.
— А они-то не ждали… — замечает врач.
— Вообще не ждали! Но потом-то они, конечно, вычислили трубу и развернули по нам тяжёлую арту. Но мы все уже выскочили, железку (железная дорога. — М. А.) перебежали, и наша работа конкретно в этом заключалась — зачистить. А ещё нам говорили синий скотч на себя намотать, чтобы они за своих нас приняли. Только они сразу поняли, что мы русские. Что-то мы на них даже со скотчем совсем были не похожи — чёрные, грязные. Потом у нас пароль был: «Кто?» — «Чёрные лица!» Это мазут… Ну они убегать начали, они ближнего боя боятся.
— Но почему? — вставляю вопрос и я. — Вы из трубы, уставшие, а они просто отдыхали на позициях. Почему они вас испугались?
— Но ты представь, — оборачивается ко мне старшая сестра. — Они там сидят, чай пьют, курят, и вдруг из-под земли вылезает вот такой, как этот, чёрный, с бородой и смотрит на тебя. Да там сердце остановится сразу!
— А «птички» были? — спрашивает врач.
— Мильярд! — отвечает Хищник. — Нас сразу срисовали. Мы разделились на четвёрки и шли на дистанции друг от друга, чтобы арта всех сразу не накрыла.
У медиков снова увлажняются глаза.
«Э-э, вы чё нас жалеете? — спрашивает Хищник. — Это наш выбор. Я лично — доброволец. Это уже второй мой контракт, и я лично пойду до конца — я так сам для себя решил».
В боксе появляется женщина в военном и сообщает Хищнику, что второй осколок в почке пока не найден, возможно, ушёл глубже. Тот смеётся.
— Вот такие они — наши, — говорит старшая сестра, и глаза её снова наполняются слезами.
https://russian.rt.com/opinion ... =smi2
и до Берлина.
