За всю историю Россия миру ничего не дала

serg_gio

В первый раз это было в Риме, в самом начале процесса Бейлиса. Мы с большой компанией американцев осматривали катакомбы Домитиллы.
Гид попался очень красноречивый, говорил много, и что не мог достаточно ярко выразить словами, дополнял мимикой и жестами.

- Здесь скрывались первые христиане от своих гонителей. Приют, как видите, не очень комфортабельный, хе-хе!.. А враги говорили о них: «Недаром прячутся, как кроты, в землю; они воруют наших детей и пьют их кровь». Вы понимаете, messieurs-dames, люди в те времена были глубоко невежественны и страдали разными дикими предрассудками.

Американцы, которые до сих пор так оживленно все с любопытством рассматривали и деловито пощелкивали пальцами по сохранившемуся в могильной нише черепу, спрашивая: «Это настоящий?» - вдруг как-то смутились, замялись. Один из них, высокий рыжий парень с наивно-открытым ртом, что-то спросил вполголоса у другого. Тот украдкой указал на нас глазами и что-то прошептал.

- Russian… russian… - разобрала я.

Рыжий парень сразу понял, в чем дело, и не скрывая любопытства, долго рассматривал нас. На обратном пути в город оба они сидели в нашем экипаже, куковском ландо для туристов. Долго молчали. Наконец, тот, который говорил «russian», вытащил из кармана газету «New-York Herald» и показал рыжему какое-то интересное место.

- Где? – спросил тот.

- Киэфф.

И рыжий стал читать. Прочел, сложил газету и уставился на нас, разиня рот. Ему, по-видимому, ужасно хотелось пощелкать нас по лбу пальцами и спросить:

- Это настоящие? Authentie? Те самые, которые «глубоко невежественны и страдают разными дикими предрассудками».

Мы чувствовали себя очень неловко. Принимали самые непринужденные позы, громко любовались облаками. Но рыжего парня трудно было сбить с толку.
Он вдруг опустил глаза, вероятно, для того чтобы мы не поняли, о ком он говорит, и спросил соседа:

- А у них есть и грамотные?

Он был, очевидно, очень глуп и необразован, этот рыжий парень. Даже сосед его засмеялся. А мы сейчас же заговорили между собой о Толстом и Достоевском. Русские всегда говорят о Толстом и Достоевском, когда им нужно поправлять свою репутацию. В очень тяжелых случаях притягивают и Тургенева.

За последние годы начали уже оправдываться нашим балетом.

- У вас в России, говорят, отвратительные пути сообщения.
- Да… но наш балет – первый в Европе.

- У вас взятки, у вас воры…
- Но наш балет…

- Вы безграмотны…
- А наш балет…

- Вы не стыдитесь признаваться в диких предрассудках.
- Наш балет…

- Над вами смеются.
- … первый в Европе!

Итак, мы отвели душу на Толстом и Достоевском.

В другой раз это было в Берлине за табль-д’отом пансиона. Милые немки и англичанки, мои соседки, весело болтали. И вдруг разговор перешел на дело Бейлиса.

- Скажите, у вас во Франции тоже интересуются этим делом? – спросили они, принимая меня за француженку.

Я не торопилась с ответом. А когда послушала, что они стали говорить дальше, обрадовалась, что не поторопилась. Так лучше. Пусть думают, что я француженка. Не могу же я объяснять им, что хотя я и русская, но это еще не значит, что я верю в домового, в людей с песьими головами, в пьющих кровь евреев, в огненного змея. Что я не крещу рот, когда зеваю, «чтоб в него черт не прыгнул», как делала моя нянька, не боюсь перевернуть на столе нож острием вверх, и что, вдобавок, я не одна такая в России.

Ведь и не поверят, пожалуй. Подумают, что я вру потому, что мне перед ними совестно.

На другой день я не сошла к табль-д’оту. Я боялась, что они успели прочесть на доске мое имя и поняли, с какой француженкой беседовали они о русских делах. Подумала и решила:

- Пора домой.

Когда в благородном семействе произошел неприличный скандал, то лучше благородному семейству до поры до времени на людях не показываться.

- Ерема, Ерема, сидел бы ты дома.