Заказ на вечность. Каждое поколение конструирует собственную версию прошлого
Историческая наука нынче в большом авторитете: возникло даже представление о том, что исследователи, которые ею занимаются, знают не только тайны прошлого, но и через них владеют секретами будущего. По мнению нашего собеседника доктора исторических наук, профессора СПбГУ Евгения РОСТОВЦЕВА, это заблуждение. Ждать от историков подобного не следует. Их дело — изучение фактов, недаром само слово «история» в переводе с греческого языка означает «расспрашивание, узнавание, установление». Более того, долгое время историю даже не считали наукой: ее ставили в один ряд с литературой и искусством.
На этой гравюре XVI – XVII веков из собрания Гентского университета Клио — муза истории в древнегреческой мифологии — изображена в виде прекрасной женщины, как будто бы наблюдающей за порядком времен./Репродукция. Фото автора
— Евгений Анатольевич, вспоминаю слова школьной учительницы английского. Обращаясь к нашему специализированному историческому классу, она не раз говорила: мол, что хорошего вы видите в своей науке? Вчера историки говорили одно, сегодня другое, завтра будут говорить третье. Вот иностранный язык незыблем и устойчив… Конечно, в этом она была не совсем права: язык тоже меняется. Но все‑таки не так радикально, как оценки одного и того же события. Одним словом, можно ли верить историкам?
— Такое отношение к истории связано с представлением, выработанным в советское время, — дескать, это строгая наука, связанная с объяснением явлений через незыблемые законы исторического развития. Ортодоксальный марксизм предполагал, что в основе исторического процесса лежит борьба классов и смена социально-экономических формаций, а государство, общество и культура так или иначе являются производными, И «бытие определяет сознание»…
В этом идеологическом фокусе картина прошлого была довольно четкой: каждый факт и явление получали соответствующие оценки и объяснения. Сегодня большинство исследователей полагают, что строгих законов, объясняющих историческое развитие, не существует. Как не существует и объективного исторического знания.
Оно просто не может быть таковым. Да никогда и не считалось, начиная с момента формирования истории как научной практики. Еще в XIX веке классики методологии истории французы Шарль Ланглуа и Шарль Сеньобос дали такое определение: «История — это строго субъективная наука». Собственно говоря, почему «строго субъективная» и почему при этом наука?
Субъективная она потому, что историк субъективен на всех этапах своей работы — и при сборе материала, и при постановке задач или проблем, и при анализе источника. Каждый исследователь, в общем, может по‑своему прочитать один и тот же источник и, более того, в разное время извлекает из него разные смыслы. Конечно, историк субъективен в реконструировании исторических фактов. И, разумеется, при написании текста, при формулировке нарратива.
— Поясните, пожалуйста, что вы имеете в виду под модным нынче словом «нарратив».
— Говоря предельно просто, это повествование, построенное по определенным правилам и с определенной целью. К примеру, курс русской истории Василия Ключевского — это тоже определенный нарратив. Мы сегодня учим студентов: любой ваш текст должен быть убедительным. В нем должна быть интрига, развивающаяся по определенным канонам, постановка проблемы, яркие персонажи…
Вернемся, впрочем, к субъективности историков. Простейший пример. Два знаменитых исследователя, которые в свое время работали на нашей кафедре истории России: Руслан Григорьевич Скрынников и Игорь Яковлевич Фроянов. К обоим я отношусь с огромнейшим уважением. Изучали они одну и ту же эпоху, пользовались одними и теми же источниками. Но оценки и выводы, касающиеся, к примеру, опричнины времен Ивана Грозного, они давали диаметрально противоположные. Понятно, что их интерпретации зависели от их взглядов. То есть они, конечно же, были субъективны.
— Вы не закончили мысль: почему же при этом история все‑таки считается наукой?
— Дело в том, что ее представители ведут свои исследования (или по крайней мере должны их осуществлять) по строго определенным правилам, относительно которых существует особая конвенция. Она сформировалась в ходе так называемой ранкеанской революции во второй половине XIX века, связанной с именем историка Леопольда фон Ранке.
Это, конечно, условное название, связанное с тем, что через исследовательский семинар Ранке в Берлинском университете прошли историки из самых разных стран. Суть этой революции — создание единых для профессии правил ремесла. В их числе — терминология, система научных понятий и методов, правила издания источников.
Деятелями этой научной революции были многие историки — немцы Нибур, Дройзен, французы Ланглуа, Сеньобос, англичане Гардинер, Актон, русские — Погодин, Соловьев, Бестужев-Рюмин, Иконников, Платонов… Забегая вперед, в первые десятилетия ХХ века свою «Методологию истории» создал петербургский историк Александр Лаппо-Данилевский. Для нашей науки это и сегодня классический труд, но на мировую историографию он, увы, не оказал серьезного влияния, поскольку не был переведен на европейские языки.
А вот знаменитый текст «Введение в изучение истории», созданный в самом конце XIX века Шарлем Ланглуа и Шарлем Сеньобосом, как раз был переведен сразу же и стал, если хотите, сводом правил исторического ремесла. Хотя, по сути, авторы только обобщили то, к чему пришли представители профессиональной исторической корпорации во второй половине XIX века.
— И к чему же?
— К тому, что прежде всего историку надо установить происхождение источника. Для начала определить, подлинный ли он. Затем — понять его природу, то есть на каких предшествующих материалах он основан, или понять мотивы автора. А за этим должен следовать анализ достоверности сведений, которые в нем содержатся.
Надо сказать, что для профессиональных исторических текстов как раз во второй половине XIX века стала обязательной открытость «научной кухни» — лаборатории исследователя. То есть читатель должен был понимать, на какую информацию опирается исследователь.
Конечно, этот свод исторических знаний содержал много других важных положений, связанных с тем, что исследователь в своей работе использует методы, или, как выражались Ланглуа и Сеньобос, «формулы», выработанные в других науках. Последнее актуально и по сей день.
Описывая самые разные социальные трансформации, например, переход от традиционного к индустриальному обществу, историки используют наработки социологов. Рассматривая различные социальные группы, в том числе историю элит, они активно применяют просопографические методы: изучают биографии исторических лиц, относящихся к определенной эпохе или местности, имевших общие политические, социальные или этнические черты. Также активно они используют контент-анализ, связанный с анализом текстовой информации в массовых источниках.
Однако основы исторического ремесла остаются неизменными. В отличие от социологов и культурологов основной фокус исследования историка связан с изучением единичного, индивидуального, неповторимого — того, что произошло в данное время в данном контексте.
— Согласитесь, историкам не чуждо и выявление типического в истории общества…
— Конечно, но в любом случае и сегодня профессиональный историк неизбежно сохраняет приверженность изучению конкретного прошлого, которое всегда в чем‑то уникально.
Как справедливо указывал Леопольд фон Ранке, историк должен восстановить факты и показать, как все происходило на самом деле. Но при этом он должен осознавать: то, что он представляет как происходившее на самом деле, может отличаться от точки зрения другого исследователя.
В этом смысле есть еще несколько важных положений, провозглашенных учеными из разных научных школ. Многие ведущие исследователи прошлого подчеркивали значение истории как инструмента самопознания человечества, общества, нации, культуры — она дает представление о том, в каком состоянии находится сегодняшняя цивилизация.
Как отмечали Люсьен Февр и Марк Блок, представители известной французской «школы анналов» (название связано с журналом «Анналы…», выходившим с 1929 года), история — это наука о живых людях в прошлом. И исследование начинается не ради изучения фактов как таковых, а с постановки проблемы, вопросов: почему, каким образом, зачем, как объяснить тот или иной сюжет? Наука развивается, общество меняется, каждое поколение формулирует новые вопросы и объяснения, поэтому фактически оно имеет свою собственную версию истории.
И историки лучше, чем кто бы то ни было, понимают, что исторический нарратив не может быть застывшим. Трактовки и интерпретации постоянно меняются.
Кроме того, в ХХ веке историческая наука выработала еще один важный принцип. Как указывал Марк Блок, историк должен не судить, а понимать. Понимать, почему произошли те или иные события, как случилось, что деятельность конкретного персонажа, общественная атмосфера были такими, а не иными. В этом отношении историк должен смотреть на героев и события прошлого несколько отстраненно…
— Тогда как совместить эту отстраненность с оценками, которые дают те же историки? Ведь они уже представляют собой некий «суд»…
— Давать оценки и извлекать уроки, на мой взгляд, не задача историков. Не в этом смысл науки. Что, однако, не мешает исследователям на основе своих профессиональных знаний высказываться о том, что нужно или не нужно делать сегодня. Но историк как ученый уж точно не ставит себе такой цели. В этом смысле на формирование представлений общества о прошлом сегодня куда больше влияют публицисты, литераторы, массмедиа.
При этом надо иметь в виду, что мы живем в определенном пространстве исторической памяти. Это означает, что наука не столько формирует основные представления о прошлом, сколько следует этим представлениям. Условно говоря, для исторической науки основными объектами исследования являются «рейтинговые объекты», важные для общества.
Если говорить об основных событиях российской истории, то это войны, прежде всего 1812 года и Великая Отечественная. Что касается персонажей, то Александр Невский и Иван Грозный — единственные герои допетровской Руси, которые важны для общественного сознания. Потом идут Петр Великий, Екатерина II, некоторые советские правители, прежде всего, конечно, Ленин и Сталин. Важны и фигуры, являющиеся символом нашей культуры — Пушкин, Толстой, Достоевский, нашей науки — Ломоносов и Менделеев.
— Не слишком ли узок круг «рейтинговых» объектов и событий в исторической памяти российского общества?
— Действительно, достаточно узок. Но надо понимать, что историческая наука не является, если можно так сказать, основной точкой формирования этих образов. Они связаны с рамками культурной памяти, например, с «нормативными» текстами классической литературы, в том числе обязательными для чтения в школе.
Согласитесь, на образ войны 1812 года куда большее влияние имеет Лев Толстой, чем все исторические сочинения, а на представления об Иване Грозном — картина Ильи Репина «Иван Грозный и его сын Иван», чем тома монографий.
Помимо культурного багажа, задающего рамки социальной памяти общества, есть, конечно, и так называемая коммуникативная память, когда представления о прошлом формируют в том числе массмедиа. В этом смысле современные историки, скорее, следуют тем трендам, которые задает общество.
А вот российские историки конца XIX — начала ХХ века (Соловьев, Ключевский, Платонов, можно и дальше называть имена), формулировавшие нарративы национальной истории, куда больше влияли на общество, нежели оно влияло на них. Хотя, конечно, они тоже действовали в рамках определенного общественного заказа.
Слово «заказ» я употребил не случайно, ведь историческая наука возникла в Новое время, в XVIII веке, в значительной степени как ответ на требование общества и государства, озабоченного конструированием национального прошлого и будущего. В каком‑то смысле это был заказ на вечность.
Так было всегда, начиная с основоположников исторической науки. Для Леопольда фон Ранке при всей его объективности, естественно, главным была история Германии. Он апеллировал к классической немецкой философии, и он был одним из важных «архитекторов» (в идеологическом смысле) воссоединения Германии в XIX веке.
То же самое происходило и в большинстве других европейских стран. От Тьера во Франции до Павла Милюкова в России: не случайно эти историки были одновременно и активными политическими деятелями. Они конструировали прошлое, исходя из идеалов будущего. И большинство названных выше русских историков XIX — начала ХХ века, создававших концепции русской истории, присутствующие до сих пор в наших школьных учебниках, тоже конструировали историю в рамках определенных идеалов будущего.
— И каков был этот идеал?
— Достаточно прозападным. То есть они представляли историю России как часть истории Европы и, если говорить максимально упрощенно, то основная схема русского прошлого была такова: сначала закрепощение, а потом раскрепощение сословий, личности, постепенная социальная эмансипация, за которой должна была последовать политическая.
Да, в дореволюционной России были и другие историки, консервативные, они работали на другой заказ, так называемый охранительный, но эта линия была менее востребована обществом, интеллигенцией.
— Не так давно на конференции в Санкт-Петербургском институте истории РАН прозвучало: мол, в школьном и вузовском изложении русской истории пора отказаться от европоцентризма и рассматривать наше национальное прошлое не как европейское, а как евразийское…
— Собственно говоря, в этом утверждении ничего нового нет, поскольку об этом в разных формах говорили и в XIX, и в ХХ веке. Я не буду уж вспоминать евразийцев, упомяну лишь уважаемого Льва Николаевича Гумилева.
Можно, конечно, конструировать исторические нарративы и таким образом. Но стоит ли замахиваться на столь глобальные обобщения? В связи с этим напомню известный тезис, принадлежащий Освальду Шпенглеру, автору знаменитого труда «Закат Европы», обратившему внимание на такой парадокс: чем «исследователь истории более значителен, тем менее он принадлежит к собственной науке». Иными словами, чем глобальнее историк смотрит на историю, тем меньше он, собственно говоря, историк, а скорее мыслитель, художник и философ.
В узком смысле настоящий историк — это фактограф. И это, на мой взгляд, правильно. Со второй половины ХХ века историческая наука, причем не только за рубежом, но и в России, стремится отказаться от построения глобальных нарративов, по крайней мере связанных с национальной историей.
На чем она сосредотачивается? В основном на том, что связано с исторической антропологией, изучением конкретных сюжетов, аспектов событий, явлений. Ученых интересует человек в его реальных проявлениях. В этом смысл антропологического поворота в исторической науке, наметившегося еще в середине ХХ века. К нему относится, например, обостренный интерес к повседневности, популярность метода «устной истории», когда исследователи собирают сведения у непосредственных свидетелей событий.
Все это ведет к новому прочтению источников, в ходе которых историк неизбежно переписывает историю. И это тоже естественный процесс.
— Но тогда возникает вопрос, с которого мы начали наш разговор: если историки переписывают историю, как же им можно верить?
— Честно говоря, хочется ответить, что верить не стоит никому. На мой взгляд, широкая публика может доверять профессиональному исследователю тогда, когда речь идет о реконструкции того или иного конкретного факта. Но когда мы говорим об интерпретации какого‑либо события, то всегда должны помнить, что историки — точно такие же люди, представители общества, как и все остальные, и придерживаются разных мировоззренческих взглядов.
Подобное происходит бесконечно: поскольку каждое новое поколение исследователей имеет свое мировоззрение, оно по‑новому читает, осмысливает уже давно известные источники. И, открывая прошлое заново, в каком‑то смысле переписывает историю.
vlek
