Ниже отрывки из статьи некоего Шуры Бартина (россиянина, бежавшего в Европу), опубликованной по результатам его командировки на Украину во вполне неполживом издании Медуза (поэтому ссылки не даю, но при желании найдете сами по названию статьи - «Отсюда выход один — триста или двести»). Оцените слог:
...
По улице, петляя как заяц, бежит человек, а за ним гонятся военные, расквашенные лица, люди, выпрыгивающие на ходу из окна бусика, — сегодня это потоковый контент соцсетей. Государство обещало разобраться, но ничего не сделало, и в военкоматах начали убивать. В ТЦК погибли несколько человек.
...
Ядерный физик из Львова выпрыгнул на ходу из грузовика, который вез его в учебку, и сломал основание черепа (а возможно, его избили). В Хмельницком ТЦК парень умер, перерезав себе горло. В Полтавской области мужчина из охотничьего ружья застрелил тэцэкашника, конвоировавшего мобилизованных в учебку.
...
Все два месяца мы спорим с Борей, который костерит Зеленского и патриотов. В один из дней я застал Борю сильно пьяным. Он только что поглядел интервью с каким-то генералом, настаивающим на усилении мобилизации. До начала февраля Боря должен был пойти в военкомат для повторного прохождения ВЛК как ограниченно годный. Но теперь он мрачно бормотал: «Всех поубивают, твари, всех поубивают… Я решил, что не пойду ни в какой военкомат, пусть выковыривают».
...
Полтора года назад я познакомился со штурмовиком Данилой, который стал главным героем моего репортажа. Я не мог даже представить, через что он прошел, но Данила удивлял скромностью и какой-то душевной качественностью. Тогда он был очень мотивированным, хотел «гнать <врага>», говорил, что всем надо готовиться воевать, никого это не минует. Полгода назад я написал ему, спросил, как дела.
— Привет, я на <месилове> [боевые столкновения], завтра в Часов Яр.
— Не геройствуй, если можно.
— Я уже нагеройствовался, моя цель — просто пережить.
Интонация ответа была новой. Теперь, приехав в Киев, я снова позвонил Даниле. «Я <дезертир>», — ответил он. Это было неожиданно, но и ожидаемо.
По разным оценкам, которые я читал, осенью 2024 года дезертиров было от 100 до 200 тысяч человек. Солдаты говорили, что около трети мобилизованных бежит с передовой сразу по прибытии или после первого боя. Никакого способа удержать такое количество нет. Многие командиры даже не оформляют на них бумаги, просто некогда этим заниматься. В стране заведено более 60 тысяч уголовных дел о дезертирстве, но они не расследуются, у государства нет следователей даже на десятую часть такого объема. Дезертируя с фронта, человек ставит себя вне закона, но реального наказания не следует. На самом деле командиры понимают, что держать таких мобилизованных бессмысленно, толку от них мало. Поэтому треть усилий ТЦК и учебок просто вылетают в трубу.
Те солдаты, кто уже начал ходить на боевые выходы, дезертируют реже: привыкают к опасности, а главное, обрастают человеческими связями, им уже стыдно бросать ребят. Тем не менее и старые фронтовики уходят в СЗЧ — просто больше не могут. Полтора года назад власти обещали определить сроки демобилизации, но обманули. Человек понимает, что армия будет его использовать, пока его не убьют, и все.
Данила рассказывает, что устал от <херового> отношения. Его сильно подкосила история, когда комбат приказал зайти в захваченное русскими село и занять круговую оборону в школе. Данила считал, что это самоубийство, и отказался выполнять приказ. Комбат сначала угрожал ему уголовкой, а потом, когда Данила спал, просто уговорил нескольких парней из его взвода зайти в село. Парни погибли, и Данила не смог простить комбату, что тот погубил их для отчета перед начальством.
— А потом тебя выводят с ротации в часть, строят и говорят: «Через месяц хлопцы приедут, надо для них все подготовить». И нас напрягают окна менять, стены красить, души устанавливать. А мы так смотрим друг на друга: а ничего, что мы только что четыре с половиной месяца на нуле [на передовой] отбыли?
За два года я свыкся с мыслью, что я одноразовый юнит. Трудно наблюдать, что им на тебя <похер>, и все равно во вред себе поступать. Все жестко <устали>, пацаны закончились морально.
— А после чего ты ушел?
— Мы с моими хлопцами были в доме, на нас с дрона скинули магниевую зажигалку. Они думали, что мы сразу оттуда будем ломиться, сделали засаду, чтобы нас шлепнуть. А я завел пацанов в погреб, там просидели с одним противогазом на троих полтора часа, в густом дыму. Один дышит, два ждут, над нами пожар. У нас там еще лежал РПГ, оно взрывалось, конечно. Сидеть в горящем доме, раскаленном, это <капец>, лежишь на этом полу.
Понял, что сейчас отключимся, из огня выскочили, забились во двор и слышим, как они рядом по битым стеклам ходят, они думали, что мы сгорели. Мы все обгорелые, у Димончика руки не шевелятся. Я шепчу в рацию: «Вытаскивайте нас отсюда, дронами что-то сделайте». — «Данило, идите в другой двор, пацаны твои пусть в погреб сбиваются, а ты иди сюда за новыми пацанами». Я говорю: «Нет, своих я сейчас выведу, а новую группу потом заведу». В темноте на ощупь вышли, я чеку вынул из гранаты и ходил с ней так два с половиной часа.
Вывел своих, обгоревший, взял другую группу. И я их не довел до того погреба, оставалось 50 метров, показал на него: «Дойдете сами?» — «Дойдем». Просто так хотелось побыстрее оттуда уже смотаться! И не знаю, почему они не бросили перед собой гранату, хотя опытные. Просто залетели туда, и их тупо расстреляли, как котят, — в том погребе, на котором настаивал комбат. И никто ничего не понес за это.
Нас троих отвезли в госпиталь. Мы позвонили в штаб, попросили бумажку, что были ранены при выполнении боевых задач, для выплат. «Да тут сейчас некому этим заниматься». Это было последней каплей. Говорю: «Хлопцы, раз им на нас <похер>, значит, без нас справятся». На хер мне такое отношение, я ж человек… Нас во взводе осталось пятеро, за всю роту <херачим>, каждый божий день эти штурмы, без выходных. Уже <надоело> все!
— А уголовки ты не боишься?
— Да вообще <похер>. По мне лучше отсидеть в тюряжке, чем быть убитым по чьей-то прихоти.
Понятно, что после передовой запугивание уголовкой кажется смешным.
— А семья что сказала?
— Так у меня же мама в <России>. Созваниваемся, она знает, что я пошел в СЗЧ. Она переживает, конечно, но вообще она ватница, мы с ней не затрагиваем эти темы.
...
Зайдя в эвакуационный автобус в селе недалеко от Покровска, я сразу вижу эти опухшие лица и остановившиеся взгляды. Раненые обдолбаны обезболами, при этом им все равно больно, но главное — они не здесь, а где-то. Я подсаживаюсь к мужикам и расспрашиваю их про обстоятельства ранения. Один за другим они рассказывают одно и то же, открывая окошко в страшную, инфернальную реальность.
Дядька лет уже под 60, строитель из Ровенской области, показывает свои обмороженные клешни и как-то удивленно жалуется, что они совсем не гнутся.
— Под открытым небом: ни блиндажей, ничего, только сеть натянули. Нас некому было менять, много потикало. Связи не было, но мы до конца сидели. <Враги> хотели окружить, дорогу перекрыть — по два, по три штурма в день. Из двадцати человек пять двухсотых, а трехсотых очень много. Там были еще люди, в неизвестном направлении они ушли. Три дня еды не было, потом нам с дронов покидали — на четверых банка каши ячневой на день. Молодой хлопец там был в панике, мы его поддерживали. Потому что закопаться там невозможно, окопов нет, только лежка. Ночью, когда уже не идут они, трохи [немного] выйдешь на пару минут, разровнять ноги.
...
— Дрон всегда висит, там от них все звенит. Следующий прилетает — тот улетает, висит снова час. И фэпэвэшечка раз в час прилетает на всякий случай. Они залетают прямо в бойницы. Если не отработал — просто в кучу мусора <херачит>. До самого вечера они следили, пока мы вылезем, раненые. Наши врага разбирают, а они нас. У нас у смежников дом чисто фэпэвэшками разобрали, там уже даже руин нет. Я кричу мужикам, а они на голосовое не выходят…
...
— Поссать вышел из блиндажа — один над тобой уже висит, тут же другой прилетает — и сразу «скид». У врага на каждого нашего бойца по два дрона: один просто смотрит, другой — с «яйцами» [со «скидами»]. Вот идут четыре человека по посадке — восемь дронов летят, ждут, пока ты остановишься, — сразу скидывают. А ночью они еще лучше видят.
— Они не летают, только если туман. У них тепловизоры — поэтому даже ночью в блиндажах ничего не топят. Пацаны меня в блиндаже перевязывали и где-то около полуночи запалили чай нагреть — сразу срисовали [обнаружили цель] и фэпэвэшкой по блиндажу.
...
— У нас каждый выход самое малое четыре-пять двухсотых, в основном когда пересменка. Враг нас слушает, знает время, когда мы выходим с позиций, и дроны начинают посадки утюжить. С нами выходили пацаны — дрончик завис, четыре мины прилетело — четыре тела, пятый трехсотый — и то он нашел старый блиндаж, залез и задвухсотился, пока его искали.
Я фигею от этой статистики — пять убитых за каждый выход, чаще всего просто по дороге с позиций.
...
— Русские очень быстро идут, по километру или полкилометра в день, а командирам надо удерживать какую-то линию фронта, — объясняет Тарас. — Поэтому, чтобы ускорить процесс, отдаются приказы, которые рискуют жизнью солдат. Командование давит на нашего командира, и он гонит пацанов. Например, вместо того чтобы идти по-серому, приходится выходить ночью, когда мы видны в тепловизор. Нас так кидали группу за группой — и нашу роту размотали. Когда меня ранило, там оставалось человек сорок. Полной-то роты никогда не было — только в самом начале, но после первого выхода процентов 30 ушли в СЗЧ, а кто-то его и не дожидался. И воевало сначала полроты, потом четверть роты, а сейчас там человек десять. Пока я лечился, из тех, с кем я воевал, никого не осталось.
...
Все солдаты говорят, что людей на фронте катастрофически не хватает. Подразделения укомплектованы на 20%, поэтому люди сидят в окопах неделями и месяцами, их некем менять.
— Нет срока службы — сюда пришли, а уйти уже не уйдешь. Отсюда выход один — триста или двести…
— Или СЗЧ, — вставляет сосед.
...
От солдат фонит пессимизмом. Раньше измученные военные горячо возмущались теми, кто не хочет прийти им на смену. Теперь ненависть и презрение сменились обреченным принятием — кто же добровольно сюда полезет. К уходу в СЗЧ теперь тоже относятся с пониманием.
Наверное, главная трагедия нынешнего этапа войны — невозможность быстро вывезти раненых. За каждым медэваком охотятся дроны, поэтому возить можно только «по-серому» или по туману. Раненые по три-пять дней лежат на позициях, мучаются и умирают: выживаемость связана главным образом со скоростью доставки в госпиталь.
...
Одна женщина-парамедик объясняет мне, почему многие раненые такие худые:
— Я везла паренька, очень худого. Он говорит: «Я до больницы ничего не буду. Мы месяц почти ничего не ели и не пили, чтобы в туалет из блиндажа не выходить…»
Дроны методично истребляют людей, пехота измельчается, как в шредере, стачивается, как карандаш в электроточилке. Пазл складывается в моей голове. Теперь я понимаю, что именно значат патрули ТЦК на улицах и откуда взялся животный страх перед «бусификацией». То, о чем говорят солдаты, не показывают по телику, но люди каким-то образом это чувствуют.
