Мои любимые стихи
Баллада о старом кузнеце. (ЛевОшанин)
Сколько их ещё прибудет? Весь посёлок у крыльца.
Здесь сегодня судят люди заводского кузнеца.
Не прорваться,не пробиться,не протиснуться вперёд.
Что он сделал? Он убийца.
Тише, люди. Суд идет.
Тихо руки опустил он,все в мозолях и узлах.
В них молчит такая сила,что уже внушает страх.
Каждый шею тянет с места,чтоб взглянуть на кузнеца.
Говорят,отец семейства?Как же- дочь и два мальца.
Где ж убил он? Прямо в кузне,там,где тени по углам.
Как же схвачен? Кем же узнан?...
Говорят, признался сам...
На лице простом и грубом время подвело черту.
А его любили люди,говорят, за доброту.
Ишь ты как.Народ дивится - от добра не жди добра...
А убитая девица,кем она ему была?
Та подсобница со стройки,с белой пряжкой кушачок....
Говорят,что слишком бойкий у неё был язычок.
Больше мы её не встретим.Но спроси притихший зал,-
Побежала б с каждым третьим,лишь бы он её позвал.
Хороша, как медуница,но не всем её понять -
Ни учиться,ни жениться,только мальчиков менять.
Да,гулящая,шальная,злая,как веретено,
Пробивная,продувная,- только это всё равно.
Всё равно,бывал ли с нею,целовал ли жадный рот,
Был ли ей других нужнее...Тише, люди,суд идёт.
Суд идёт и знает мало,но любовь тут не причём-
Та девица не гуляла с подсудимым кузнецом.
И, от здешнего народа,тайну женскую храня,
Где-то пряталась полгода до того глухого дня.
Объявилась утром рано,словно тень на каблуках.
Блеск в глазах сухой и странный и ребёнок на руках.
Пять свидетелей вставали,воскрешая этот день.
Пять свидетелей видали эту пасмурную тень.
То она кидалась к речке,,то к вокзалу. И опять,
Встретив взгляды человечьи,поворачивала вспять.
Мы за ней бежим по следу.Путь ей в кузне перекрыт.
....Подошёл черёд обеду,только горн ещё горит.
Порешив уже с делами,уходить кузнец готов,
Но ещё глядит на пламя восемнадцати цветов.
Тот огонь с ним в деле равен.В том огне подручный скрыт.
Брось в него стекло -расплавит,камень брось в него- сгорит.
Приоткрылись вдруг ворота,и,не видя ничего,
Ворвался снаружи кто-то,мимо тихого него.
Он увидел в свете горна женской пряди полукруг,
Дикий блеск в ресницах чёрных,свёрток меж дрожащих рук.
Как сказать об этом словом? ....Спящего с лицом в ладонь,
Подняла его, живого, и швырнула вдруг в огонь....
Ахнул зал.Затрепетал он .От скамьи гудит скамья.
Словно статуя над залом встала женщина - судья,
Дальше.Дальше, в путь баллада- снова в кузне мы стоим.
Знаю я,что нету сладу с сердцем дрогнувшем твоим.
....Вот она глядит на пламя.Отшатнулась наконец.
Встретились глаза с глазами - перед ней стоит кузнец.
А его то в жар, то в холод.Та - бежать.Он крикнул - "стой"
Подхватил лежащий молот и взмахнул перед собой.
Вот и всё.Пришла расплата.Суд идёт,должно быть век.
Старый,добрый,виноватый перед залом человек.
Мастер Сухов лезет грудью прямо с улицы в окно.
...Не убийство, - правосудье, было им совершено!-
Но опять шумит и спорит несмолкающий народ.
Вот какое вышло горе. Тише,люди.Суд идёт
Лев Ошанин ВОЛЖСКАЯ БАЛЛАДА
Третий год у Натальи тяжелые сны, Третий год ей земля горяча — С той поры как солдатской дорогой войны Муж ушел, сапогами стуча. На четвертом году прибывает пакет. Почерк в нем незнаком и суров: «Он отправлен в саратовский лазарет, Ваш супруг, Алексей Ковалев». Председатель дает подорожную ей. То надеждой, то горем полна, На другую солдатку оставив детей, Едет в город Саратов она. А Саратов велик. От дверей до дверей Как найти в нем родные следы? Много раненых братьев, отцов и мужей На покое у волжской воды. Наконец ее доктор ведет в тишине По тропинкам больничных ковров. И, притихшая, слышит она, как во сне: — Здесь лежит Алексей Ковалев.— Нерастраченной нежности женской полна, И калеку Наталья ждала, Но того, что увидела, даже она Ни понять, ни узнать не могла. Он хозяином был ее дум и тревог, Запевалой, лихим кузнецом. Он ли — этот бедняга без рук и без ног, С перекошенным, серым лицом? И, не в силах сдержаться, от горя пьяна, Повалившись в кровать головой, В голос вдруг закричала, завыла она: — Где ты, Леша, соколик ты мой?! — Лишь в глазах у него два горячих луча. Что он скажет — безрукий, немой! И сурово Наталья глядит на врача: — Собирайте, он едет домой. Не узнать тебе друга былого, жена,— Пусть как память живет он в дому. — Вот спаситель ваш,— детям сказала она,— Все втроем поклонитесь ему! Причитали соседки над женской судьбой, Горевал ее горем колхоз. Но, как прежде, вставала Наталья с зарей, И никто не видал ее слез... Чисто в горнице. Дышат в печи пироги. Только вдруг, словно годы назад, Под окном раздаются мужские шаги, Сапоги по ступенькам стучат. И Наталья глядит со скамейки без слов, Как, склонившись в дверях головой, Входит в горницу муж — Алексей Ковалев — С перевязанной правой рукой. — Не ждала? — говорит, улыбаясь, жене. И, взглянув по-хозяйски кругом, Замечает чужие глаза в тишине И другого на месте своем. А жена перед ним ни мертва ни жива... Но, как был он, в дорожной пыли, Все поняв и не в силах придумать слова, Поклонился жене до земли. За великую душу подруге не мстят И не мучают верной жены. А с войны воротился не просто солдат, Не с простой воротился войны. Если будешь на Волге — припомни рассказ, Невзначай загляни в этот дом, Где напротив хозяйки в обеденный час Два солдата сидят за столом.
1945
«Баллада о чайках» Льва Ошанина
Под куполом неба гигантским,
Над гладким сияньем морским
Один теплоход итальянский —
И чёрные чайки над ним.
На палубе празднично-чистой
Стоит катапульта. И в лад
Из этой забавы туристской
Тарелочки в небо летят.
И сквозь переплёт такелажа
Баюкает их вышина.
Стреляют туристы и мажут,
И палуба смехом полна.
Ружьишко казённое тронув,
Когда наступает черёд,
Обычные десять патронов,
Стрелок одноглазый берёт.
Ему далеко за полвека.
Он, видно, с оружьем знаком.
И мелко дрожит его веко
Над мёртвым стеклянным зрачком.
Он бьёт безо всяких пристрелок
Под гул одобренья кругом.
И восемь взлетевших тарелок
Осыпались в море дождём.
Его ликованье встречает
И взор восхищённый немой.
А он оглянулся на чаек,
Летящих за ним над кормой.
Всех ближе одна, - как бредовой,
Несмолкшей бедою грозя, -
Размах её крыл двухметровый
И в красных обводках глаза.
И грудь её белая рядом,
И словно б не клюв, а кинжал…
И оба последних заряда
Он ей между крыльев вогнал.
Кругом верещали девицы.
А чаячья стая стремглав
На мёртвую кинулась птицу,
Её на клочки разодрав.
- Вот мерзкие птицы… Клоака! -
Но сгрудились люди. — Позор! -
И старший промолвил: - Однако!
Мы ждём объяснений, сеньор!
… А что объяснить им? Богата
Была его юность войной,
Когда его смыло с фрегата
Внезапной воздушной волной.
Плывёт он, в сознанье едва ли,
Устало держась на спине.
И вдруг из подоблачной дали,
Как в тёмном бреду, как во сне,
Срывается призрак суровый,
На миг перед ним предстаёт
Размах этих крыл двухметровый
И глаз этих красных обвод.
Не хищный стервятник матёрый,
С прибрежных сорвавшийся скал, -
Та самая чайка, которой
Мы столько сложили похвал.
Да, та, о которой поныне
С подмостков тоскуя всерьёз
Заречной приходится Нине
Лить столько сочувственных слёз.
Та чайка, по волчьему праву
Почуяв, что он полужив,
Впивается в глаз его правый,
Немыслимой болью пронзив.
С тех пор ненавидит он чаек
И ненависть ту не расплесть.
И душу ему облегчает
Слепая неправая месть.
Сеньор! С разбомблённых скорлупок,
Добычей акул и мурен,
Давно не скитаются трупы
ПО вздыбленной пене морей.
И, право, нам хвастаться нечем,
Пенять на чужие крыла —
От злобы пошла человечьей
Цепная реакция зла.
Пусть страшное прошлое снится,
Но, может быть, в мирные дни
Вот эти летящие птицы
Вновь чеховским чайкам сродни.
…Скорей бы уйти человеку
В каюту глубоко внизу.
Как мелко дрожит его веко
На мёртвом стеклянном глазу…
- Не верьте, люди, - не верьте.
Но я заклинаю, как брат —
Не спите на палубе верхней,
Когда эти птицы летят.
Лев Ошанин, 1986 г.
_________________ "Филолог - это учитель медленного чтения" -- Ф. Ницше
|