Цитата:
Кончено. Немцы оставляют Украину. Значит, значит - одним бежать, а
другим встречать новых, удивительных, незваных гостей в Городе. И, стало
быть, кому-то придется умирать. Те, кто бегут, те умирать не будут, кто же
будет умирать?
- Умигать - не в помигушки иг'ать, - вдруг картавя, сказал неизвестно
откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс.
Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге,
и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен
крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком.
- Вы в раю, полковник? - спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет,
которого никогда не испытывает человек наяву.
- В гаю, - ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как
ручей в городских лесах.
- Как странно, как странно, - заговорил Турбин, - я думал, что рай это
так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте
узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?
- Они в бригаде крестоносцев теперича, господин доктор, - ответил
вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских
гусар в 1916 году на Виленском направлении.
Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла
свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину,
собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были
неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса -
чисты, бездонны, освещены изнутри.
Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин женские
глаза. Ах, слепил господь бог игрушку - женские глаза!.. Но куда ж им до
глаз вахмистра!
- Как же вы? - спрашивал с любопытством и безотчетной радостью доктор
Турбин, - как же это так, в рай с сапогами, со шпорами? Ведь у вас лошади,
в конце концов, обоз, пики?
- Верите слову, господин доктор, - загудел виолончельным басом
Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в
сердце, - прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника
опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы
церковные.
- Ну? - поражался Турбин.
- Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный,
обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон
белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать?
Докладывать-то докладываю, а сам, - вахмистр скромно кашлянул в кулак, -
думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы к
чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями,
и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету,
кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу -
мол, баб-то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения
обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный,
но, знаете ли, положительный. Глазами - зырк, и вижу я, что баб-то он
увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно.
Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
"Эге, говорит, вы что ж, с бабами?" - и головой покачал.
"Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас
по шеям попросим, господин апостол".
"Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте!"
А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами понимаете,
господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.
И вахмистр хитро подмигнул.
- Это верно, - вынужден был согласиться Алексей Васильевич, потупляя
глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой,
смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр продолжал:
- Ну те-с, сейчас это он и говорит - доложим. Отправился, вернулся, и
сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно
выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол
Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, -
вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно
из сна в неизвестную тьму, - господин эскадронный командир рысью на
Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю,
- тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто
хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный,
славный секрет, потом оправился и продолжал: - Поглядел Петр на них из-под
ручки и говорит: "Ну, теперича, грит, все!" - и сейчас дверь настежь, и
пожалте, говорит, справа по три.
...Дунька, Дунька, Дунька я!
Дуня, ягодка моя, -
зашумел вдруг, как во сне, хор железных голосов и заиграла итальянская
гармоника.
- Под ноги! - закричали на разные голоса взводные.
Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!
Полюби, Дуня, меня, -
и замер хор вдали.
- С бабами? Так и вперлись? - ахнул Турбин.
Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками.
- Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места-то там ведь
видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов еще
можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять - десять! Рядом с
нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: "А разрешите, говорю,
спросить, это для кого же такое?" Потому оригинально: звезды красные,
облака красные в цвет наших чакчир отливают... "А это, - говорит апостол
Петр, - для большевиков, с Перекопу которые".
- Какого Перекопу? - тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил
Турбин.
- А это, ваше высокоблагородие, у них-то ведь заранее все известно. В
двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп, видимо-невидимо
положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили.
- Большевиков? - смутилась душа Турбина, - путаете вы что-то, Жилин, не
может этого быть. Не пустят их туда.
- Господин доктор, сам так думал. Сам. Смутился и спрашиваю господа
бога...
- Бога? Ой, Жилин!
- Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю, врать мне нечего, сам
разговаривал неоднократно.
- Какой же он такой?
Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица.
- Убейте - объяснить не могу. Лик осиянный, а какой - не поймешь...
Бывает, взглянешь - и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого похож.
Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь.
Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость...
И сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой
(вахмистр подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя. Ну вот-с
я и докладываю, как же так, говорю, господи, попы-то твои говорят, что
большевики в ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не
верят, а ты им, вишь, какие казармы взбодрил.
"Ну, не верят?" - спрашивает.
"Истинный бог", - говорю, а сам, знаете ли, боюсь, помилуйте, богу
этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего ж это я, думаю, дурак,
ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что он такое
скажет. А он и говорит:
"Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни
жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же
самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой
не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку,
а что касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня,
Жилин, одинаковые - в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не
всякий это поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не
расстраивай. Живи себе, гуляй".
Кругло объяснил, господин доктор? а? "Попы-то", - я говорю... Тут он и
рукой махнул: "Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не напоминай. Ума
не приложу, что мне с ними делать. То есть таких дураков, как ваши попы,
нету других на свете. По секрету скажу тебе, Жилин, срам, а не попы".
"Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то тебе
кормить?"
"Жалко, Жилин, вот в чем штука-то", - говорит.
Сияние вокруг Жилина стало голубым, и необъяснимая радость наполнила
сердце спящего. Протягивая руки к сверкающему вахмистру, он застонал во
сне:
- Жилин, Жилин, нельзя ли мне как-нибудь устроиться врачом у вас в
бригаде вашей?
Жилин приветно махнул рукой и ласково и утвердительно закачал головой.
