Немного классики

Большинство мобилизованных состояло из "моторных хлопцев". Так называли
в городе хулиганов и воров с отчаянных окраин -- Соломенки и Шулявки.
То были отпетые и оголтелые парни. Они охотно шли в гетманскую армию.
Было ясно, что она дотягивает последние дни,-- и "моторные хлопцы" лучше
всех знали, что в предстоящей заварухе можно будет не возвращать оружия,
свободно пограбить и погреть руки. Поэтому "моторные хлопцы" старались пока
что не вызывать подозрений у начальства и, насколько могли, изображали
старательных гетманских солдат. Полк назывался "Сердюцкий его светлости
ясновельможного пана гетмана Павло Скоропадского полк".
Я попал в роту, которой командовал бывший русский летчик-- "пан
сотник". Он не знал ни слова по-украински, кроме нескольких команд, да и те
отдавал неуверенным голосом. Прежде чем скомандовать "праворуч" ("направо")
или "ливоруч" ("налево"), он на несколько мгновений задумывался, припоминая
команду, боясь ошибиться и спутать строй. Он с открытой неприязнью относился
к гетманской армии. Иногда он, глядя на нас, покачивал головой и говорил:
-- Ну и армия ланцепупского шаха! Сброд, шпана и хлюпики!
Несколько дней он небрежно обучал нас строю, обращению с винтовкой и
ручными гранатами. Потом нас одели в зелено-табачные шинели и кепи с
украинским гербом, в старые бутсы и обмотки и вывели на парад на Крещатик,
пообещав на следующий же день после парада отправить на петлюровский фронт.
Мы вместе с другими немногочисленными войсками проходили по Крещатику
мимо здания Городской думы, где еще мальчишкой я попал под обстрел. Все так
же на шпиле над круглым зданием думы балансировал на одной ноге золоченый
архистратиг Михаил.
Около думы верхом на гнедом английском коне стоял гетман в белой
черкеске и маленькой мятой папахе. В опущенной руке он держал стек.
Позади гетмана застыли, как монументы, на черных чугунных конях
немецкие генералы в касках с золочеными шишаками. Почти у всех немцев
поблескивали в глазах монокли. На тротуарах собрались жидкие толпы
любопытных киевлян.
Части проходили и нестройно кричали гетману "слава!". В ответ он только
подносил стек к папахе и слегка горячил коня.
Наш полк решил поразить гетмана. Как только мы поравнялись с ним, весь
полк грянул лихую песню:
Милый наш, милый наш Гетман наш босяцкий, Гетман наш босяцкий -- Павло
Скоропадский!
"Моторные хлопцы" пели особенно лихо -- с присвистом и безнадежным
залихватским возгласом "эх!" в начале каждого куплета:
Эх, милый наш, милый наш Гетман Скоропадский, Гетман Скоропадский,
Атаман босяцкий.
"Хлопцы" были обозлены тем, что нас так скоро отправляют на фронт, и
вышли из повиновения.
Скоропадский не дрогнул. Он так же спокойно поднял стек к папахе,
усмехнулся, как будто услышал милую шутку, и оглянулся на немецких
генералов. Их монокли насмешливо блеснули, и только по этому можно было
судить, что немцы, пожалуй, кое-что поняли из слов этой песни. А толпы
киевлян на тротуарах приглушенно шумели от восхищения.
Нас подняли еще в темноте. На востоке мутно наливалась ненужная заря. В
насупленном этом утре, в керосиновом чаду казармы, жидком чае, пахнувшем
селедкой, в вылинявших от тихого отчаяния глазах "пана бунчужного" и мокрых
холодных бутсах, никак не налезавших на ноги, была такая непроходимая и
бессмысленная тоска, такой великий и опустошающий сердце неуют, что я решил
непременно сегодня же бежать из "Сердюцкого его светлости ясновельможного
пана гетмана полка".
На поверке оказалось, что двенадцати человек уже не хватает. Летчик
безнадежно махнул рукой и сказал:
-- А ну вас всех к чертовой матери! Стройся! Мы кое-как построились.
-- Кроком руш! -- скомандовал летчик, и мы, поеживаясь, вышли из сырого
и сомнительного тепла казармы в резкий воздух раннего зимнего утра.
-- А где же тот самый фронт? -- удивленно спросил из задних рядов
заспанный голос.-- Мы что же, так и попремся на него пешим порядком?
-- Про бордель мадам Цимкович ты слышал? На Приорке? Так вот там --
самый фронт. Ставка верховного командующего.
-- Вы бы помолчали,-- просительно сказал "пан сотник".-- Ей-богу,
слушать противно. И вообще в строю разговаривать не полагается.
-- Мы сами знаем, что полагается, а чего не полагается.
"Пан сотник" только вздохнул и отошел немного в сторону подальше от
строя. Он явно побаивался "моторных хлопцев".
-- Продали Украину за бутылку шнапса,-- сказал сердитый бас.-- А ты
теперь меси этот снег с лошадиным дерьмом. Безобразие!
-- Погнать их всех к бисовому батькови -- и годи!
-- Кого это всех?
-- А так -- всех! И того Петлюру, и того собачьего гетмана, и скрозь --
всех! Дайте людям дыхать спокойно.
-- Пан бунчужный, что ж вы в самом деле молчите, как засватанный? Где
фронт?
-- За Приоркой,-- неохотно ответил летчик.-- Под Пущей-Водицей.
-- Тю-ю-ю! Бодай бы тебе добра не было! Так то ж шагать десять верст.
-- Ничего,-- ответил летчик.-- Нас довезут. По рядам прошел смешок.
-- На чем же это, интересно?
-- А вот увидите.
-- В царских ландо довезут. Такие мы есть беззаветные герои, что иначе
и быть не может.
До сих пор я не понимаю, в силу какой тупой инерции мы все шли и шли,
хотя каждый из нас, в том числе и "пан сотник", понимал, что идти на фронт
бессмысленно и что мы можем сейчас же спокойно и без всяких последствий
разойтись по домам.
Но мы все же шагали и спустились на Подол, на Контрактовую площадь. Там
начиналась мирная утренняя жизнь,-- шли в гимназию мальчики в серых шинелях,
звонили к службе в Братском монастыре, бабы в сапогах гнали тощих коров,
открывались замызганные парикмахерские, и дворники сметали с тротуаров серую
снежную жижу.
На Контрактовой площади стояло два старых открытых вагона трамвая.
-- По вагонам! -- неожиданно оживившись, крикнул летчик.
Рота в недоумении остановилась.
-- Сказано -- по вагонам! -- рассердился летчик.-- Я же говорил, что
нас довезут. Это воинские трамваи. Сердюки весело загалдели.
-- Культурно воюем!
-- Ну и чудасия отца Гервасия! На фронт в трамвае.
-- Вали, хлопцы! Не задерживай.
Мы быстро заняли вагоны трамвая, и они, дребезжа и тоненько позванивая,
потащились по булыжному Подолу и унылой Приорке к Пущей-Водице.
За Приоркой вагоны остановились. Мы вышли и вразброд пошли вслед за
летчиком по улочкам с кривыми лачугами и по заснеженным пустырям, где
дымились кучи навоза. Впереди чернел огромный вековой парк. Это была
знаменитая дача "Кинь грусть", хорошо знакомая мне еще с детства.
На опушке парка по снежному склону были вырыты окопы с ходами
сообщения, блиндажами и "лисьими норами". Окопы неожиданно понравились
сердюкам, укрытие было надежное.
Блиндаж занял летчик, а две "лисьих норы" тотчас захватили "моторные
хлопцы". Через несколько минут они уже резались там за дощатыми топчанами в
"железку".

Накануне по городу были расклеены объявления от коменданта. В них с
эпическим спокойствием и полным отсутствием юмора сообщалось, что Петлюра
въедет в Киев во главе правительства -- Директории -- на белом коне,
подаренном ему жмеринскими железнодорожниками.
Почему жмеринские железнодорожники подарили Петлюре именно коня, а не
дрезину или хотя бы маневровый паровоз, было непонятно.
Петлюра не обманул ожиданий киевских горничных, торговок, гувернанток и
лавочников. Он действительно въехал в завоеванный город на довольно смирном
белом коне.
Коня покрывала голубая попона, обшитая желтой каймой. На Петлюре же был
защитный жупан на вате. Единственное украшение -- кривая запорожская сабля,
взятая, очевидно, из музея,-- била его по ляжкам. Щирые украинцы с
благоговением взирали на эту казацкую "шаблюку", на бледного припухлого
Петлюру и на гайдамаков, что гарцевали позади Петлюры на косматых конях.
Гайдамаки с длинными синевато-черными чубами -- оселедцами -- на бритых
головах (чубы эти свешивались из-под папах) напоминали мне детство и
украинский театр. Там такие же гайдамаки с подведенными синькой глазами
залихватски откалывали гопак. "Гоп, куме, не журысь, туды-сюды повернысь!"
У каждого народа есть свои особенности, свои достойные черты. Но люди,
захлебывающиеся слюной от умиления перед своим народом и лишенные чувства
меры, всегда доводят эти национальные черты до смехотворных размеров, до
патоки, до отвращения. Поэтому нет злейших врагов у своего народа, чем
квасные патриоты.
Петлюра пытался возродить слащавую Украину. Но ничего из этого,
конечно, не вышло.
Вслед за Петлюрой ехала Директория -- неврастении писатель Винниченко,
а за ним -- какие-то замшелые и никому неведомые министры.
Так началась в Киеве короткая легкомысленная власть Директории.
Киевляне, склонные, как все южные люди, к иронии, сделали из нового
"самостийного" правительства мишень для неслыханного количества анекдотов.
Особенно веселило киевлян то обстоятельство, что в первые дни петлюровской
власти опереточные гайдамаки ходили по Крещатику со стремянками, влезали на
них, снимали все русские вывески и вешали вместо них украинские.
Петлюра привез с собой так называемый галицийский язык -- довольно
тяжеловесный и полный заимствований из соседних языков. И блестящий,
действительно жемчужный, как зубы задорных молодиц, острый, поющий, народный
язык Украины отступил перед новым пришельцем в далекие шевченковские хаты и
в тихие деревенские левады. Там он и прожил "тишком" все тяжелые годы, но
сохранил свою поэтичность и не позволил сломать себе хребет.
При Петлюре все казалось нарочитым -- и гайдамаки, и язык, и вся его
политика, и сивоусые громадяне-шовинисты, что выползли в огромном количестве
из пыльных нор, и деньги,-- все, вплоть до анекдотических отчетов Директории
перед народом. Но об этом речь будет впереди.
При встрече с гайдамаками все ошалело оглядывались и спрашивали себя --
гайдамаки это или нарочно. При вымученных звуках нового языка тот же вопрос
невольно приходил в голову -- украинский это язык или нарочно. А когда
давали сдачу в магазине, вы с недоверием рассматривали серые бумажки, где
едва-едва проступали тусклые пятна желтой и голубой краски, и соображали --
деньги это или нарочно. В такие замусоленные бумажки, воображая их деньгами,
любят играть дети.
Фальшивых денег было так много, а настоящих так мало, что население
молчаливо согласилось не делать между ними никакой разницы. Фальшивые деньги
ходили свободно и по тому же курсу, что и настоящие.
Не было ни одной типографии, где бы наборщики и литографы не выпускали
бы, веселясь, поддельные петлюровские ассигнации -- карбованцы и шаги. Шаг
был самой мелкой монетой. Он стоил полкопейки.
Многие предприимчивые граждане делали фальшивые деньги у себя на дому
при помощи туши и дешевых акварельных красок. И даже не прятали их, когда
кто-нибудь посторонний входил в комнату.