С праздником, кубанцЫ!!!!

Вспоминаю, как в 1973 году нас отправили собирать солнечные гроздья в станицу Старонижестеблиевскую. Поселили на первом этаже новой школы, где уже вовсю шли занятия. Поскольку я как человек пишущий работал не на грядках, а корреспондентом местного колхозного радио, освещавшего ход уборки, то, собрав до зари сводки, большую часть дня проводил затем в школе, готовя сценарий передачи.

Наблюдая за жизнью невольных соседей, не переставал удивляться. Когда раздавался звонок на перемену и школьники высыпали на улицу, все они говорили только по-украински. А вслед за ними (и это меня особенно поражало) выходили их учительницы и тут же, еще не покинув пределов школы, переходили на местную балачку.

Весь месяц за мной по пятам бегали двое казачат-первоклассников, поставивших перед собою цель подружиться со студентом. Видимо, в глазах их сверстников это было очень престижно. Все мои попытки заговорить с ними по-русски закончились упорными ответами только по-украински. Так я и не услышал от них до конца "трудового семестра" ни одного слова по-русски. Мне кажется, они даже не поняли, чего я от них добываюсь.

Так ли там сейчас? Сомневаюсь. Прошло уже 35 лет. Время размывает этнические берега "малых народов", если их всячески не укреплять.

..в 1953 году я начал работать учителем в станице Шкуринской (бывшего кубанского казачьего войска), и вот оказалось, что некоторые школьники 8-го класса не говорят по-русски. Мне отвечали по учебнику наизусть. Кубанцы — потомки запорожцев, их родной язык — украинский, но за семь лет можно было чему-то выучиться... Я решил обойти родителей наиболее косноязычных учеников и посоветовать им следить за чтением детей. Начал случайно с девочки, у которой была русская фамилия. Допустим, Горкина. Мать ответила мне на нелитературном, с какими-то областными чертами, но бесспорно русском языке. С явным удовольствием ответила, с улыбкой. “Так вы русская?” — “Да, мы из-под Воронежа. Нас переселили в 1933 году вместо вымерших с голоду”. — “Отчего же не выучили дочку своему родному языку?” — “Что вы, ей проходу не было! Били смертным боем!”

Оказалось, что мальчишки лет пяти, дошкольники, своими крошечными кулачками заставили детей переселенцев балакать по-местному. В школе это продолжалось. За каждое русское слово на перемене — по зубам. По-русски только на уроке, учителю. Запрет снимался с 8-го класса. Ученики старших классов — отрезанный ломоть, они собирались в город, учиться, и им надо говорить на языке города. Действительно, к 10-му классу мои казачата уже сносно разговаривали. Вся эта автономистская языковая политика стойко продержалась с 1933-го (когда была отменена украинизация) до 1953-го и продолжалась при мне, то есть до 1956-го. Дальше не знаю.

Вспоминаю, как в 1973 году нас отправили собирать солнечные гроздья в станицу Старонижестеблиевскую. Поселили на первом этаже новой школы, где уже вовсю шли занятия. Поскольку я как человек пишущий работал не на грядках, а корреспондентом местного колхозного радио, освещавшего ход уборки, то, собрав до зари сводки, большую часть дня проводил затем в школе, готовя сценарий передачи.

Наблюдая за жизнью невольных соседей, не переставал удивляться. Когда раздавался звонок на перемену и школьники высыпали на улицу, все они говорили только по-украински. А вслед за ними (и это меня особенно поражало) выходили их учительницы и тут же, еще не покинув пределов школы, переходили на местную балачку.

Весь месяц за мной по пятам бегали двое казачат-первоклассников, поставивших перед собою цель подружиться со студентом. Видимо, в глазах их сверстников это было очень престижно. Все мои попытки заговорить с ними по-русски закончились упорными ответами только по-украински. Так я и не услышал от них до конца "трудового семестра" ни одного слова по-русски. Мне кажется, они даже не поняли, чего я от них добываюсь.

Так ли там сейчас? Сомневаюсь. Прошло уже 35 лет. Время размывает этнические берега "малых народов", если их всячески не укреплять.